В самом центре Москвы, на углу Воздвиженки и Моховой, у подножия широких каменных ступеней, ведущих в главную библиотеку страны, стояли счастливые люди. Неизвестно, сколько ещё продлилась бы этим зимним московским вечером их оживлённая беседа, то и дело прерываемая шутками и смехом. А всё потому, что никому не хотелось расходиться, вопреки крепчающему морозу. Почти все они были священнослужителями, что и прочитывалось пробегающими мимо вечно спешащими столичными жителями, бросающими мимолётные заинтересованные взгляды на окладистые бороды и чёрные подолы ряс, выглядывающие из-под плотно запахнутых пальто и дублёнок.
В Кремлёвском Государственном Дворце, что светился напротив всеми своими огромными окнами, только что окончился большой праздничный концерт. В недалёком прошлом здесь проходили важные партийные съезды, а сегодня, ну кто бы мог помыслить об этом ещё два десятилетия назад, состоялось торжественное открытие Международных Рождественских Чтений, уже в который раз. С каждым из отцов, прибывших ныне в столицу из самых разных уголков необъятной России, мне довелось познакомиться во время многочисленных поездок с лекциями, но встретиться разом, да ещё по такому замечательному поводу – воистину подарок судьбы. Вот и радовались мы сейчас, и веселились совсем как дети.
Чуть поодаль, пританцовывая от холода, стояла шумная группа молодых людей студенческого возраста, на которых мы и внимания-то особого поначалу не обратили. Правда, боковым зрением отметил про себя, что они арабы с севера Африки – сказывался опыт многолетней работы с иностранными студентами в «прошлой» жизни. Но вот от этой ватаги отделился долговязый смуглый парень, плотно закутанный в тёплый шарф, и, слегка пошатываясь, подошёл к нам. «Я мусульманин, — заявил он несколько вызывающе. – А вы христианские священники, да?» «Ну, вроде как. Православные, Божией милостью», — ответил, широко улыбаясь, рыжебородый отец Георгий. «Очень хорошо. Тогда у меня есть к вам один вопрос». «Ну, если мусульманин, то это к Василию Давыдовичу», — тотчас нашёлся отец Павел и, взяв под локоть молодого человека, развернул его ко мне, заговорщицки подмигивая. «Спаси Господь, батюшка», — в тон ему ответил я и обратился к подошедшему: «Слушаю тебя, дорогой».
«Я вашего Бога не понимаю, — категорически заявил он мне, — какой это вообще Бог?!» «А что тебя смущает?», — задаю встречный вопрос, слегка раздражаясь по поводу этой так не вовремя возникшей уличной богословской дискуссии. «Вот я и говорю, что не понимаю вашего Бога!» «Ну, это не новость, — пытаюсь отшутится, дабы поскорее завершить этот непонятный и неприятный разговор, — две тысячи лет Его не все понимают…» Мысли о тёплом доме и горячем чае, — вот что занимало мои мысли ещё несколько мгновений назад, а тут… Мой собеседник, однако, не унимается. Речь его грозна, похоже, мой снисходительный тон его никак не устраивает и даже раздражает; он почти вплотную приблизил ко мне своё смуглое лицо, на котором нешуточным огнём горят чёрные выпуклые глаза.
И тут я понимаю, наконец-то, что насторожило меня в нём сразу, с того момента, когда подошёл к нам и вызывающим тоном завёл этот странный разговор. Господи, да он же нетрезв. В этом не может быть никаких сомнений. И запах перегара, который не спутаешь ни с чем, и эта не вполне уверенная походка, и сам тон, всё же непозволительный для восточного человека при общении с людьми старше его, да ещё и священнослужителями, пусть и живёт уже несколько лет в наших северных широтах. Ну да, буду я сейчас разводить с ним философские беседы, как же. Пусть сначала проспится. А не послать ли его сразу в нокаут вопросом о том, как же это совмещается его религия, о принадлежности к которой он так громогласно заявил, с употреблением горячительных напитков. И всё, и дело с концом. Давно уже пора ехать домой, прихватив батюшек, и звонить жене, чтобы готовилась встречать гостей. Ещё и машину греть…
Но поступить таким вот образом отчего-то не могу. Есть в этом что-то неправильное. Получается, что брошен вызов и уклоняться от него не достойно. Да и хочется услышать, наконец, что ему так не нравится в нашем Боге. Ведь Христа невозможно не полюбить, правда? Иное дело, если не знаешь Спасителя или познания твои о Нём ложны.
…Это случится много лет спустя после памятного зимнего вечера, когда автор этих строк окажется в небольшом западно-европейском городке. Уже прошла операция на коленном суставе, и мы с соседом-татарином, прилетевшим с этой же целью из Казани, прохаживаемся, опираясь на костыли, по его немноголюдным улочкам. Как оказалось, Марату (назовём его так), спортивного виде мужчине под сорок, эти края не внове; ему уже довелось бывать здесь пару лет назад в частной туристической поездке с «младшей женой». Помню, как царапнула слух эта его фраза, но смысл её, признаюсь, дошёл до меня не сразу. Подумалось, а вдруг человек попросту оговорился.
Собеседник мой изучает арабский язык, недавно совершил хадж и проявляет неподдельный интерес ко всему, что связано с нашей верой. Не могу не осознавать, что пытливость моего собрата по болезни объясняется ещё и тем, что ему хочется понять, — как это могло случиться, что человек, родившийся и выросший в такой родной и знакомой ему исламской традиции, принял Православие. Порой заставал его, благо жили в соседних номерах, за внимательным просмотром моих авторских телевизионных программ, выложенных в виртуальном пространстве, после чего Марат закидывал меня множеством самых разнообразных вопросов. Да так, что трапеза наша нередко затягивалась чуть не на два часа. А мы всё беседовали и беседовали, неспешно попивая чай и не замечая, казалось, ироничных взглядов вежливых официантов, то и дело бесшумно скользящих мимо нас.
Вопросы моего товарища чаще всего касались непростых сторон нашей церковной жизни, а потому не раз и не два, отвечая на его вопросы, произносил я фразы типа: «Знаете, это такое Таинство» или же «это великая тайна». Оно и понятно. Темы глубокие, сложные, требующие хоть какой-то подготовки, но у моего собеседника, как я убеждался всякий раз, таковые знания или отсутствовали вовсе или, что гораздо прискорбнее, были попросту ложны. Такие фантастические предрассудки о нашей вере гнездились в его пытливом уме, что только диву даёшься, — откуда, из каких мутных источников вычерпаны… Хотя чему удивляться, собственно. Порой из уст и крещённых людей слышишь такую дичь, что оторопь берёт.
Так вот, когда очередной его вопрос коснулся Причастия, мне после некоторых разъяснений поневоле пришлось произнести слова о том, что это величайшее из Таинств, Тайна тайн. На что мой собеседник вдруг неожиданно взволнованно воскликнул: «Послушайте, только не обижайтесь, — что это за вера у вас?! О чём ни спрашиваю – всё у вас тайна. А у нас никаких тайн нет, всё понятно: это вера, это еда, это секс…».
Я не обиделся.
…Это случится потом, много позже, а сейчас передо мной стоял человек, который честно – пусть и в довольно грубой вызывающей форме — признался в том, что не понимает нашего Бога. И даже объяснил почему. «Какой это Бог, — говорил он взволнованно, почти срываясь на крик, глядя мне прямо в глаза, — Который дал Своего Сына, чтобы Его убили! И это называется – Бог?! Вот если бы моего сына кто-то даже пальцем тронул, я бы этого человека…» Но я не дал ему договорить: «А что, дорогой, у тебя разве есть сын?» «Да нету у меня сына, я вообще не женился ещё!..» «Вот видишь, какой ты хороший человек, какое у тебя сердце доброе, — говорю ему, — у тебя ещё не родился сын, даже неизвестно родится ли вообще, ведь ты даже не женат, а ты уже так сильно любишь его! Ты так любишь его, пока несуществующего, что готов наказать любого, кто даже посмеет его обидеть, да?» «Да! Конечно!», — восклицает африканец, кажется, не совсем понимая, куда я клоню. Оказалось, что я говорю с ним, держа обеими руками за плечи, отчего он, похоже, растерял свою недавнюю дерзость. «Ты понимаешь, как же надо любить людей, тебя и даже меня, чтобы не пожалеть Своего Сына, отдать Его на мучения! Вот это любовь, да?! Любовь, в которой все буквы заглавные. Ты подумай, дорогой, подумай…»
…Как хочется, повернувшись спиной к Кутафьей башне, разбежаться сейчас по Воздвиженке, как это случалось во сне, и, раскинув руки, слегка отрываясь от земли, свернуть на Новый Арбат, а следом скользнуть к реке и, минуя мост, разогнаться что есть мочи на Кутузовском и перед самой Триумфальной аркой взмыть по-птичьи под облака, под низкое тяжёлое московское небо, и не сбавляя скорости подниматься всё выше и выше, с ликующим восторгом пронзая плотную свинцовую шапку огромного суетного города, ворваться, наконец, туда, где всегда солнце…
Ирзабеков Фазиль Давуд оглы,
в святом Крещении Василий
Источник
Свежие комментарии