На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

ЖеЖ

50 153 подписчика

Свежие комментарии

Рабство и англо-американский капитализм. Возврат к теме

Print Friendly Version of this pagePrint Get a PDF version of this webpagePDF

Плантации сахарного тростника в Вест-Индии

Плантации сахарного тростника в Вест-Индии

Гэвин Райт

Резюме. Британские и американские дебаты о взаимосвязи между рабством и экономическим ростом обычно почти не пересекаются. В данной статье предпринята попытка интеллектуального арбитража, путем объединения этих двух исследовательских нарративов.

В статье вновь рассмотрена вторая часть “тезиса Уильямса”, которую почему-то забывают: рабство и работорговля, некогда жизненно важные для расширения британской промышленности и торговли [первая часть тезиса], к девятнадцатому веку были больше не важны [вторая часть]. В отличие от недавних работ, с утверждениями о ключевой роли рабства в экономическом развитии США, в статье показано, что вторая часть тезиса Уильямса верна и для американской экономики XIX века.

Хлопок, как товар, отличался от сахара, не требовал больших капиталовложений и его могли с прибылью выращивать в любых размерах, в регионах со свободным фермерством, без рабовладения. Дешевый хлопок, несомненно, сыграл важную роль в росте текстильной промышленности. Но дешевый хлопок не требовал рабства. Лучшее доказательство тому — эмпирика. Спустя двадцать лет после войны, упразднения рабства и реконструкции, цены на хлопок вернулись к довоенному уровню.

И в Америке, и в Британии анти-рабовладельческие настроения возобладали не из-за ожиданий значимых экономических выгод, а потому, что основные группы экономических интересов согласились с отменой рабства. Потому, что больше не считали рабство необходимым1.

***

Взаимосвязь между рабством и Промышленной революцией — предмет одного из старейших споров в английской экономической истории. С американской стороны шли похожие дебаты о рабстве и экономическом развитии. Спорящие в Америке сперва уделяли много внимания вопросу прибыльности рабства, затем в литературе перешли к изучению вопросов эффективности и производительности рабского труда. А в последнее время исследователей и общественность всё больше интересует значимость рабства для американского экономического развития2.

Примечательно, что эти два национальных историографических диспута ранее почти не пересекались, за значимым исключением — трудом “Империя хлопка” Беккерта. В книге Беккерт попробовал взаимоувязать технологическую революцию в хлопчатобумажной промышленности с эксплуатацией рабов на хлопковых полях американского Юга3.

В статье я попытался провести интеллектуальный арбитраж, объединив два исторических нарратива, американский и английский. Объединение, однако, получилось не совсем гладким. Вспомним Уильямса [выдающийся экономический историк, отсылки на труды которого еще не раз встретим в статье]. Уильямс утверждал, что работорговля и торговля, взращенная на инвестициях из прибыли работорговцев, стали существенными компонентами развития Промышленной революции в XVIII веке. Но Уильямс утверждал также, что британское промышленное развитие,

“[когда-то] стимулируемое меркантилизмом, позже и переросло меркантилизм, и разрушило его”4.

[классический случай диалектики развития движимого противоречиями, в нашем случае свободным и рабским трудом, равно важными для системы и несовместными одновременно, т.е. единства и борьбы противоположностей, устанавливаемого объективно, на основе данных, и следующего отсюда отрицания отрицания, обнаруживаемого тем же способом в реальности и не менее объективного. Прим.публикатора]

В диссертации, ставшей прелюдией к знаменитой монографии, Уильямс высказался еще определеннее:

“колоссальное расширение британской промышленности и торговли сопровождалось падением значимости колоний, бывших некогда жемчужинами империи”5.

А отмена рабства стала возможна и допустима в XIX веке потому, что рабство и работорговля уже не были

“жизненно важными опорами, стимулирующими рост британской промышленности”6.

Уильямс прав. После 1815 года британские промышленные товары нашли себе новые международные рынки, которые не требовали колониальных покупателей, защиты морских путей или рабства. Международная торговля стала безопаснее и дешевле: снизились ставки фрахта, развилась международная финансовая инфраструктура. Нет нужды ни прославлять идеологию свободной торговли, ни отрицать роль империализма, чтобы признать, что мировая экономика, возникшая после 1815 года, в корне отличалась от своей предшественницы в XVIII веке.

В данной статье выдвинут и по возможности обоснован тезис, что эта поистине революционная перестройка с одинаковой силой повлияла и на американскую и британскую экономику.

Ученые, известные как “новые историки капитализма” (New History of Capitalism, далее NHC), решили бросить вызов существующей академической традиции и её интерпретациям7. По утверждениям приверженцев NHC рабство, особенно выращиваемый рабами хлопок, надо считать ключевым фактором развития экономики США в девятнадцатом веке. Как пишет Бекерт:

“на спине хлопка, а, следовательно, и на спинах рабов, американская экономика вознеслась к своему международному значению”8.

У Баптиста схожие воззрения: “хлопок подстегнул экономическое развитие США. Это был тот тип экспансии, который позволил молодой стране вырасти из узкого прибрежного колониального пояса в огромную, мощную нацию с самой быстрорастущей экономикой в мире”9. В общем, историки NHC берут первую часть тезиса Уильямса и переносят её из меркантилистского восемнадцатого века в индустриализирующуюся экономику века девятнадцатого.

Но этот “перенос” ошибочен и не учитывает, как сильно изменились времена. Атлантическая экономика XVIII века развивалась за счет сахара, квинтэссенции рабовладельческой культуры. Хлопок, напротив, не требовал больших капиталовложений в основной капитал. Хлопок могли эффективно выращивать почти в любых объемах и количестве во многих регионах, используя свободный фермерский труд, без рабства. Причем первые хлопковые фермеры на материке, плантаторы, использовали рабский труд не из-за его высокой производительности, а потому, что они уже владели рабами. А хлопок для них стал лишь прибыльной альтернативой табаку, индиго и другим культурам с падающей доходностью. Для экономики американского Юга XIX века рабство, по сути, можно считать “предсуществующим”, предзаданным условием.

Без сомнений, американский хлопок, как экономическое явление, поднялся именно “на спинах рабов” (on the backs of slaves). Не найдется ни одного клиометрического контраргумента против этого жестокого исторического факта. Сомнения вызывают утверждения историков NHC о фундаментальности фактора, что сложившаяся жуткая система — это результат скоординированных усилий и “служанка” долгосрочным интересам текстильных производителей в Ланкашире и Новой Англии.

Подобные утверждения, к слову, не новы, многие из современников разделяли подобные воззрения о влиянии англичан.

В статье я берусь доказать, что рабовладельческий Юг не лучшим образом справлялся с ролью мирового поставщика хлопка, по трем различным, пусть и связанным причинам. Во-первых, элиты Юга согласились с запретом работорговли, в 1807 году, но провалили задачу привлечь в регион свободный труд, что сделало предложение рабочей силы на Юге неэластичным. Во-вторых, рабовладельцы долго пренебрегали инвестициями в транспортную инфраструктуру. Тем самым в оборот не ввели крупные участки, пригодные для выращивания хлопка, а капитал остался недоиспользованным. И в-третьих, из-за неэластичного предложения и фиксированной стоимости рабов, с 1807 года, даже крупные плантации перешли на продовольственное самообеспечение, тем самым ограничив возможности рыночной специализации региона.

Невысокая эффективность в предложении хлопка повлияла на экономическое развитие США. Рабовладельческий Юг становился регионом, все более изолированным от национального развития, от эффективных рыночных решений и процессов, вырабатываемых компаниями из свободных штатов, фермерами и промышленниками. К концу межвоенного периода рабовладельческие штаты, по сути, превратились в препятствие для экономического роста — роста, в котором был заинтересован крупный капитал, промышленники и финансисты.

Можно ли тогда утверждать, что и британские, и американские выгодополучатели рабства потеряли значимость и могущество потому, что изжили свою экономическую полезность? В исторической политэкономии редко можно дать категоричные и однозначные ответы. У нас мало свидетельств, что именно перспективы будущих экономических выгод — и действия будущих выгодополучателей — стали причиной исторического подъема анти-рабовладельческих настроений. Но по обе стороны Атлантики “выразители” основных экономических интересов согласились с упразднением рабства, поскольку больше не считали его необходимым для своих политических или экономических целей.

Далее, в статье — в первом разделе рассмотрим современные научные представления о важности торговли на дальние расстояния для британских промышленников XVIII века. Во втором разделе — покажем, что в этой растущей сети связанных между собой удаленных рынков доминировали работорговля и торговля “продуктами” рабского труда. В первую очередь таким продуктом был сахар. Отдельно рассмотрим утверждение, что рост урожаев и распространение сахарных плантаций не состоялось бы — или процесс растянулся бы надолго — при наличии свободного труда на плантациях. Сложившаяся структура мировой торговли в третьем разделе противопоставляется новой структуре, возникшей после 1815 года. В новом мироустройстве британские компании продавали свои товары на различных растущих рынках по всему миру, а колонии потеряли свою первостепенную значимость. Затем, в четвертом разделе, обратимся к Северной Америке, посмотрим на рост урожаев хлопка и факторы, обусловившие рост. Отдельно разберем утверждение, что связь рабства и хлопка — это, скорее, историческая данность, и причину этой связи не стоит искать в неких технологических или экономических механизмах. Несмотря на высокую прибыльность хлопка, южные штаты показывали невысокую эффективность, как поставщики хлопка, в сравнении с альтернативой — малыми семейными фермами со свободным трудом. При этом Юг, в сопоставлении его со всей национальной экономикой, не был ни ключевым, ни даже очень значимым фактором экономического развития США.

Но прежде чем начать наше подробное обсуждение, целесообразно выбрать и объяснить несколько ориентиров. Во-первых, стоит прояснить терминологию. Ранее, я, как исследователь, никогда не пытался выражать, воплощать, давать определение таким понятиям, как “капитализм”. Я не рассматривал подобные явления, как исторические акторы. Название статьи, на самом деле, не означает, что я отклонился от своей практики. Здесь “капитализм”, как термин, служит полезным сокращением для обозначения рыночных сил и политического давления со стороны могущественных экономических интересов. Поскольку термин получил широкое распространение, при обсуждении затрагиваемых мною исторических вопросов, я решил использовать его. Для удобства.

Во-вторых, хотя настоящее исследование и черпает вдохновение в трудах Уильямса, в статье нет задачи точно определить знаменитый “тезиса Уильямса”. Нет задачи и точно измерить его, выяснить, истинный ли он, или ложный. В конце концов, Уильямс был исследователем, поэтому “Капитализм и рабство” не стоит рассматривать как священный текст, которому следует поклоняться или отрекаться, как от ереси. “Капитализм и рабство” — продукт своего времени и хороший мотиватор для современных поколений историков. Мотиватор изучать летопись истории с помощью наших собственных инструментов, не только трудов прошлого.

В-третьих, утверждения в статье не являются попыткой подменить материалистическую интерпретацию рабства некой альтернативой, подчеркивающей роль идей и гуманизма, их первостепенную значимость для сокрушения рабства и работорговли. Идеи имели значение, безусловно, но даже они не были свободны от вопросов экономического развития. Даже самым добродетельным аболиционистам приходилось участвовать в материалистических спорах и опровергать утверждения, что прекращение работорговли обернется катастрофой для экономики. У. Харлоу, научный руководитель диссертации Уильямса, призывая своего ученика подчеркнуть гуманитарную составляющую упразднения рабства, также высказывался, что

могли ли гуманитарии добиться своего, если бы нацию убедили в том, что это действие [отмена рабства] искалечит национальную экономику — это, конечно, вопрос”10.

Сам Уильямс, не отрицая, что аболиционистами двигало сострадание, пришел к следующему выводу:

даже великие массовые движения, а движение против рабства было одним из величайших средь них, демонстрируют любопытное родство с процессом возникновения и развития новых экономических интересов, необходимостью разрушения старых11.

“Любопытное родство” оставляет нам пространство для маневра, при изучении и определении границы между материальными интересами и социальными сдвигами.

[Демонстрируют они, собственно, правоту марксизма: общественное бытие определяет общественное сознание. Прежде чем «проникать» в массы и стать материальной силой, идеи «производятся» интеллектуалами, развиваются продолжателями, излагаются эпигонами и пр. не абы как и когда, а именно в связи с общественной необходимостью. Когда она уже есть, но люди ещё не осознали этого, появляются те, кто идею сформулирует, изложит умно и привлекательно, победит в дискуссии сторонников противоположных идей, разовьёт для практического применения.

Все эти аспекты «эйдетического метаболизма», формирующие историю данной идеи как историю происходящей вокруг неё борьбы и развития, одновременно стимулируют её проникновения в массы, по мере которого появляются новые и новые интеллектуалы, готовые её развивать дальше. Круг замыкается, «продолжение» и развитие идеи, побеждающей оппонентов в конкурентной борьбе, делается самоподдерживающимся и расширяющимся процессом.

Без этого она «материальной силой» не станет, одних только желающих реализовать идею недостаточно, надо и развивать её сообразно происходящим изменениям мира и человека. Как говорил известный историк-марксист Л.И.Рейснер, идеи — как капитал, который может быть удачно «вложен», а может быть и промотан. Материальная необходимость, устанавливаемая марксизмом, влияет на наше сознание не «автоматически» и напрямую, но через жизни конкретных людей, по разным причинам и в разных обстоятельствах, но выбравших посвятить жизнь развитию и распространению именно этой идеи.

Без этого выбора она остаётся чисто потенциальной возможностью, исчезающей, чтоб смениться преемственно следующими из неё, но другими, когда общественное развитий «минует» данный этап, как поезд проскочит стрелку. Поэтому важно не упустит момент неустойчивости, когда общество изменяемо идейной борьбой (энгельсовский «прыжок из царства необходимости в царство свободы»), уже имея заранее и идеи, и кадры интеллектуалов, способные выполнить вышеописанную работу.

Поэтому революции не случаются без 30-50-70 лет предшествующей духовной работы, т.е. Просвещения, одного только гнёта и бедствий, с неспособностью правящих классов здесь недостаточно, а родившие их противоречия исторического развития появляются сильно раньше тех трудностей, которые здесь и сейчас побуждают людей делаться революционерами.

Чем полезно подобное представление об «эйдетическом метаболизме» как производстве идей и одновременно «производстве человека»: их автора, продолжателя и распространителя? Оно устраняет бывший доселе в марксизме и неустранимый зазор между закономерностями «макроуровня», экономическими и социальными, определяющими поведение больших масс людей статистически, и выбором отдельных людей на основе их ценностей, побуждений и принципов в проблемных ситуациях революции и реакции. Выбор всегда имеет достаточные основания, у каждого личные и несводимые тривиальным образом  к фактором первого типа (та самая «роль личности в истории»). Хотя историческое развитие закономерно и предсказуемо, устойчивая жизнь общества, а тем более позитивные изменения не происходят «автоматически», нужны люди для которых общественное выше личного.

Даже при капитализме, основанном на индивидуализме и максимизации прибыли, ничего не получится без честных чиновников, журналистов — «разгребателей грязи», энтузиастов борьбы с мошенниками и просветителей, дающих новые измерения качества продукции потребителям, и других бескорыстных энтузиастов. Без них общество будет стагнировать или деградировать и наоборот – влияя на их «производство», общество «берёт в свои руки» собственную эволюцию.

«Эйдетический метаболизм» создаёт «переходник» между первыми и вторыми, причём «устроенный» по образу первых (марксизма «вообще») — индивидуальные траектории и биографии включены в статистический процесс конкуренции и отбора, управляемый стохастическими регуляторами. К слову, таким же способом эволюционная эмистемология интерпретирует усилия и решения личностей, действующих в рамках истории науки. Прим.публикатора]

I. Мировая торговля и Промышленная революция

Содержание

В этом разделе кратко изложим совокупность мыслей и свидетельств об извечном вопросе взаимосвязи между торговлей на дальние расстояния и Промышленной революцией. В качестве жеста благоразумия не будем упоминать термин “консенсус”, при изложении совокупности.

Иникори описывает, как изменялись взгляды на торговлю и Промышленную революцию в течение более чем двух столетий. Изменения во взглядах чем-то похожи на колебания маятника, поэтому, возможно, вскоре мы увидим очередное “движение”12. Тем не менее. Исследования последних 30 лет убедительно подтверждают идею, что отдаленные рынки имели решающее значение для зарождения промышленности и новых технологий Британии XVIII века. Возможно, отсчет для этого тридцатилетнего движения маятника надо вести от эссе О’Брайена и Энгермана за 1991-й год. В эссе авторы обратили внимание научного сообщества на любопытное статистическое искажение:

стоимость продукции, произведенной в каком-либо секторе экономики, если выразить её в процентах от совокупной стоимости всего, произведенного в экономике — кажется показателем, будто специально рассчитанным на то, чтобы создавать впечатление незначительности этого сектора и его продукции13.

Если, как настаивают авторы, обратиться к другим метрикам, посмотреть на соотношение разных товаров в британском экспорте, мы обнаружим, что

“примерно 95% прироста товарного экспорта [с 1700-1701 по 1772-1773] отправили и продали на имперских рынках (преимущественно в Северной Америке и в Вест-Индии), что объясняет и значение морской военной мощи, и имперские связи, и рабство и меркантилистскую политику регуляторов, по продаже продукции британских мануфактур за границу”14.

Элтис вместе с Энгерманом чуть позже поставили под сомнение подобную трактовку. Ведь и работорговлю можно считать относительно небольшой — “живой товар” составлял менее 3% тоннажа британских морских перевозок за период — и сахар не то, чтобы активно использовали в промышленности15. Но всё же, торговля на дальние расстояния, взятая в совокупности, была и крупной, и динамично расширяющейся, она росла вдвое быстрее, чем национальный доход. Поэтому сложно не согласиться с Финдли и О’Рурком:

“колониальная торговля, несомненно, была главной движущей силой экономического роста Великобритании”16.

Для британских текстильных промышленников удаленные рынки обладали особой значимостью. И, как следствие, особой значимостью они обладали и для хода всей Промышленной революции, ведь “не по времени развитая механизация” в текстильной отрасли стала одним из основных технологических достижений XVIII века. Описание того, как это работало, можно найти у Иникори — процесс импортозамещения и реэкспорта порождал, как кульминацию, спрос на новые технологии в отрасли. Отсюда и проистекает важность удаленных рынков — до появления железных дорог внутренний рынок был недостаточно интегрирован, чтобы создать достаточно спроса.

Иникори, ссылаясь на труды “новой теории роста” (new growth theory), подчеркивает связь между расширением экспорта и техническим прогрессом. Например, один из ранних технологических прорывов в хлопчатобумажной отрасли, вальцовую прядильную машину, запатентованная в 1738 году Полом и Уайтом, создали, как ответ на конкуренцию с азиатскими товарами на западноафриканском рынке. Соперничество между английскими и индийскими хлопчатобумажными товарами продолжалось на протяжении всего столетия, а главный рубеж противостояния приходился на африканский рынок17.

Бродберри и Гупта тоже обращают внимание на постоянный поиск в индустрии трудосберегающих технологий, которым где вторит, а где “оппонирует” О’Брайен — основные производственные проблемы того времени, по О’Брайену, это нехватка квалифицированных кадров и невысокое качество продукции18. Видимо, в обоих случаях международная конкуренция порождала давление на рынок и поиск решений дальнейшей механизации труда. В 2009 году Риелло довольно метко резюмировал:

хлопок стал международным товаром не потому, что его производство механизировали и индустриализировали; напротив, хлопок стал механизированным и индустриализированным товаром потому, что стал глобальным”19.

Избегая явного одобрения формулировок Иникори, ведущие экономисты вскоре стали повторять аналогичные тезисы, связывая рост масштабов рынков с торговлей, благоприятствующей инновациям и создающей инновационную среду20. Среди экономических историков укоренились схожие воззрения, в подробных работах, описывающих переход от инновация по Смиту, в середине XVIII века, в продуктах и маркетинге, к инновациям по Шумпетеру, в 1780-1790-х годах. Причем переход, зачастую, осуществляли представители одних и тех же отраслей промышленности и даже одни и те же предприниматели21.

Последствия расширения торговли преобразовали и то, что можно назвать экономической инфраструктурой. В портовых городах торговля дала мощный стимул создавать разнообразную экономическую активность. Торговля породила новую экономическую активность и в Лондоне22. Прайс и Клеменс подчеркивают рост “эффективности” морских перевозок в XVIII веке, причем в первую очередь не за счет технологии, а в результате улучшения экономической организации и снижения рисков, что, по словам авторов, подобно “революции [в экономии от] масштаба” (revolution of scale)23.

Прайс также выполнил отдельное исследование организации коммерции того времени, и, по результатам исследования, наиболее яркой и отличительной особенностью британской коммерции стало предоставление “длинных” кредитов, экспортерам, от владельцев складов (warehousemen) и оптовых закупщиков-торговцев. И это тоже инновационное новшество, порожденное масштабами торговли — “жизнеспособность” торговых экспортных контрактов, вся торговля с отдаленными рынками зависела от длительности кредитов. Которые не предоставляли бы без масштабной и выгодной торговли на дальние расстояния24. К 1800 году хлопчатобумажная промышленность достигла масштабов, достаточных для постоянного спроса на труд и продукцию производителей машин, чьи постоянные инновации и маркетинговые усилия способствовали распространению технологий по всему миру в XIX веке25.

К 2014 году трансформация мнения экспертного сообщества казалась почти полной. В сборнике эссе, изданном по результатам конференции о наследии освобождения, редакторы писали, как представленные эссе

консолидируют принятие тезиса Уильямса о том, что рабство было сущностно важным для взлета британской индустриализации … [Эссе Хадсона] знаменует собой включение тезиса Уильямса/Иникори в научный мейнстрим истории Промышленной революции”26.

Сам Хадсон также обращает внимание читателей на “исключительное значение работорговли и векселей, созданных для неё и с прибылей от неё, для интеграции Лондонского и провинциального денежных рынков. Без таковой интеграции основные регионы промышленного производства в годы Промышленной революции вполне могли бы оказаться в тупике, без дальнейшего развития”27.

По Хадсону, Атлантическая торговля вообще, и работорговля, в особенности, отличались “особенным преобладанием векселей” (peculiarly bill dominated), и это тесная взаимосвязь, внешней торговли и финансов, затем распространилась и на внутреннюю торговлю,

“простимулировав создание и расширение доступности кредита для плотной региональной сети торговцев … Промышленная революция полностью зависела от этого процесса”28.

Давайте уточним: ни одна из приведенных интерпретаций не содержит утверждений, что только работорговля — и основанная на рабстве торговля — “вызвала” к жизни Промышленную революцию. Как отмечали бесчисленные критики Уильямса, если бы простого насильственного порабощения было бы достаточно для Промышленной революции, то Испания и Португалия вознеслись бы к вершинам мирового промышленного лидерства столетия назад. Британское присутствие в Африке — эндогенное следствие доминирования британских военно-морских сил и морской торговли, которые сами, как таковые, можно считать важными факторами национального экономического роста.

Расширяющиеся рынки безусловно создают стимулы для инноваций, но ни в коем случае не гарантируют, что эти инновации действительно появятся. Таким образом, рассмотренные здесь интерпретации полностью совместимы с теми, которые подчеркивают значимость экономики предложения: культуры, навыков, способности к творчеству и инновациям. Но, при всём при этом, историки науки показали, что работорговля способствовала продвижению вперед научных познаний англичан в области ботаники, энтомологии, лекарств и красителей. Даже небесной механики29.

Вслед за Финдли и О’Рурком, расширительная интерпретация, которую мы могли наблюдать к 2014 году, представляла работорговлю одним из значимых факторов взаимозависимой имперской системы. Расширение которой, в свою очередь, лежало в фундаменте устойчивости и развития Промышленной революции30. У Финдли — еще до его прекрасной монографии “Power and Plenty”, написанной в соавторстве с О’Рурком — мы можем найти хорошее подытоживание этой расширительной интерпретации: рабство было неотделимой частью сложной межконтинентальной системы торговли, в рамках которой возникла та Промышленная революция, какой мы ее знаем. В этой сложной системе работало много причинных взаимосвязей, поэтому нет смысла проводить причинно-следственную стрелу только от рабства к только британской индустриализации, равно как и наоборот”31.

Материковые колонии Британской Северной Америки стали значимой частью этой сложной процветающей системы торговли. Пусть какое-то время играя и периферийную роль.

II. Связь с рабством

Преимущества от динамического расширения торговли не вызывают ни сомнений, ни возражений в экономической теории и в теории финансов. Но тогда почему причиной подобного расширения торговли стало именно рабство? Что случилось с просвещенческим идеалом doux commerce, сформулированным еще Монтескье,

“коммерция есть лекарство от самых разрушительных предрассудков”?

Преобладание в Атлантической торговле в XVIII веке продуктов рабского труда явственно низвергало и попирало идеал. Причем объем торговли, выросшей на рабском труде, никак не улучшал условий труда и жизни несчастных невольников. На Графике 1 приведен экспорт из колоний в Англию, поделенный по происхождению и свойствам товаров из “свободных” и “рабовладельческих” колоний. Разделение выполнено в соответствии с тем, какую экономику колонии выбрали после войны за Независимость.

На графике хорошо видно, что товары, производимые рабами, доминировали в экспорте и их доля только росла, с каждым десятилетием. По оценкам Иникори, в период с 1711 по 1800 годы африканские рабы создали более 80% стоимости сырьевого и сельскохозяйственного экспорта Америки32. Среди экспортных товаров, в свою очередь, преобладал сахар — на него приходилось почти две трети американского колониального экспорта 1770-х годов в Великобританию, почти 20% от всех импортных расходов Англии33.

gr1

Рис.1. Сахар был неразрывно связан с рабством.

На сахарных плантациях использовали рабский труд не из-за каких-то особых преимуществ в производительности невольников. Нет, всего-то невозможным оказалось привлечь свободных рабочих в районы, подходящие для выращивания сахара. В первую очередь — невозможным оказалось привлечь хоть чем-то к сложившимся условиям труда. По словам Купермана,

всеобщая печать нездоровья” (general impression of unhealthiness) пала на Вест-Индию и Южную Америку34.

Причем хуже, чем климатические условия, был

буквально убийственный режим работы”: и из-за враждебного человеческому организму окружения, изобилия бактерий и вирусов, и из-за постоянного жуткого стресса, в котором жили рабы35.

Данн, написавший исчерпывающее исследование устройства Ямайской плантации, завершал свой труд следующим замечанием:

Исследование… ясно указывает, что система труда, установленная в Месопотамии [название плантации в приходе Уэстморленд, что на Ямайке], приговаривала рабов к жесточайшему урону для здоровья и ранней смерти”36.

Для любого работника, имеющего выбор — а несмотря на наличие элементов принуждения, институт т.н. “договорного рабства”, сервитута (indentured servitude), в принципе, можно считать добровольной системой контрактов — регионы выращивания сахара были последним местом, куда следовало отправляться за океан. В 1767 году меркантилист Джеймс Стюарт задавался вопросом:

можно ли вообще возделывать сахарные острова с какой-либо выгодой, привлекая наемный [а не рабский] труд?”37

гр2

График 2 отражает риторичность вопроса Стюарта, как и историю перехода от свободного к рабскому труду на Барбадосе, первой британской сахарной колонии. Остров, необитаемый до 1627 года, заселили английские поселенцы, занимавшиеся поначалу малым земледелием. Развитие сахарных плантаций в 1640-х годах привело к ужесточению условий труда и жизни — еще для наемных рабочих, по контракту сервитута. Беклз и Ньюмен подчеркивают, что ужесточение трудовой дисциплины и регламентации работ предшествовали выбору африканских рабов. Плантаторы всё строже учитывали отработанные сервами часы, плантаторы требовали всё большей производительности (pass requirements), плантаторы всё больше склонялись к “принудительным” переводам сервов [видимо, подразумевается, что плантаторы предпочитали подписывать контракты с теми сервами, кто выбирал подписание контракта в качестве альтернативы каторге]38.

Система сахарных плантаций возникла еще при свободном найме. Но из-за постоянно меняющегося соотношения между спросом и предложением — собственно, постоянно растущего спроса на сахар — плантаторы не желали поддерживать имеющуюся систему. Менар описывает

“признаки напряженности” на рынке труда, конфликты сервов и плантаторов, включая растущие расценки “выкупа” из сервитута, сокращающиеся сроки труда по контракту и все более широкое привлечение сервов из числа заключенных39. Сервы пытались отстаивать свои права, а слухи об их бедственном положении быстро распространялись по Ойкумене. И скоро Барбадос стал известен как место, что “хуже ада для слуг”, “земля Нищеты и Попрошайничества”40.

Не пострадали ли плантаторы от потери в производительности, при переходе от свободного труда к рабству? Ничуть. Напротив, они “вскорости стали предпочитать только захомутанных африканцев с Золотого Берега”41. Как писал Робертс,

подавляющее большинство плантаторов никогда не задавались вопросом, лучше ли раб, чем свободный рабочий … постоянный гарантированный приток рабов снижал риски, присущие предприятиям, вынужденным вкладываться в инновации; тем самым такой приток даже поощрял [рабовладельцев на] эксперименты и инновации”42.

Быстро распространились и стали популярны “климатические” теории рас, поощряющие рабовладение — однако, в течение того — относительно короткого — переходного периода на Барбадосе, когда сохранялся и свободный, и рабский труд, физическая продуктивность рабов и сервов, судя по наблюдениям, была одинаковой43.

Табак, второй по значимости колониальный экспортный товар, на контрасте с сахаром, представлял собой культуру, выращиваемую интенсивно, без каких-либо значимых преимуществ или существенной экономии от эффекта масштаба44. Но. Районы выращивания табака можно считать олицетворением модели Домара, где инвесторы делают выбор в пользу рабства, как единственной возможности увеличить масштаб экономической деятельности. Потому что в районах интенсивного земледелия рабочие, экономические агенты, предпочитают собственное свободное сельское хозяйство — пока у них вообще есть такая возможность45.

До 1690-х годов табак в материковых колониях, от Чесапикского залива и вглубь, выращивали, преимущественно, свободные, многие из которых приплывали сервами и, отработав срок по контракту, оседали на земле и сами становились фермерами. Переход к рабству здесь произошел на рубеже веков: цены на контракты с сервами выросли, а цены на рабов, напротив, упали. К тому же в регионе, в отличие от Барбадоса, снизилась смертность, что увеличило стимулы “искать” работников на пожизненный контракт46. Рабство, несомненно, определяло рост урожаев и доходов от табака в Вирджинии в XVIII веке. Но не из-за каких-то особых преимуществ в производительности — нет, рабы, как капитал, привлекали инвестиции. Поскольку рабы были мобильны, их перемещали на новые табачные плантации. Инвестиции и мобильность “капитала”, в совокупности, вели к расширению границ47.

И рабское, и свободное население прирастало естественным демографическим путем, высокими темпами, поэтому работорговля в регионе шла… плохо. Еще до Американской революции48. Тем не менее, к началу войны за независимость рабство прочно укоренилось в северных колониях, от Чесапикского залива до границ Виргинского Пьемонта, что сказалось в последующем столетии.

Материковые колонии, таким образом, нельзя назвать значимыми участниками работорговли, как таковой. Зато их можно назвать значимыми участниками торговли, основанной на рабском труде, значимыми участниками Атлантической рабовладельческой экономики. Будучи подданными империи, северные колонисты получали выгоду от Атлантической торговли, торговли под сенью британского оружия и военно-морского превосходства.

Снимок экрана от 2020-07-07 19-55-27

Среднегодовые величины и назначение разных статей экспорта Новой Англии в стоимостном выражении. Сверху вниз: рыба; скот, говядина и свинина; лесоматериалы; продукция китобойного промысла; зерно и зернопродукты; ром; другое

Обратимся к Таблице 1. Приведенные данные “свидетельствуют”, что в 1768-1772 годах британская Вест-Индия — крупнейший экспортный рынок для сырьевых и сельских товаров из Новой Англии и будущих Средне-Атлантических штатов. Колонии доминируют в продаже Вест-Индии кругляка и обработанного леса, рыбы и мяса, колонии поставляют значимую часть ворвани, китового уса и зерновых. Более того, по оценкам Ричардсона, две трети “невидимых” доходов Новой Англии в те годы приходятся на вторичные эффекты коммерческих сделок в Карибском регионе49. За два года до публикации Ричардсоном “Капитализма и рабства”, другой исследователь, Грин, писал:

накануне Американской революции [работорговля] стала фундаментом экономической жизни Новой Англии. Масштабная торговля сахаром, патокой, ромом, судостроение, винокурни, огромное количество рыбных промыслов, занятость ремесленников и моряков, даже сельское хозяйство — все это, в конечном итоге, зависело от работорговли”50.

Огромное влияние работорговли на атлантическую экономику создавало своеобразные вторичные эффекты. К. С. Уайлдер в своей книге “Эбен и Плющ”, показывает, что первые университеты зависели от доходов с рабства. Первые пять колледжей британской Америки были крупными бенефициарами работорговли и доходов рабских плантаций51:

Гарвард стал первым в длинной череде североамериканских школ и университетов, нацеленных на обучение богатых плантаторов и их семей, в качестве источника доходов”52.

Причина подобной, казалось бы, несообразной связи проста: “американские университеты выросли на богатстве торговцев”53. Богатые купцы колониальной Америки волей-неволей, но были вовлечены в работорговлю или торговлю продуктами рабского труда. Поэтому резонно утверждать, что первая часть тезиса Уильямса относится и к британской Промышленной революции, и к колониальной американской экономике XVIII века.

III. Глобальная экономическая революция, 1775-1815

Дискуссия об “упадке” Карибской работорговли длится уже долго, без края и конца, и кажется почти неразрешимой. Не в последнюю очередь это связано с тем, что в бурную эпоху 1793-1815 годов преобладали стратегия и война, и поэтому очень сложно выявить некие долгосрочные тенденции, которые можно считать тенденциями “нормального” мирного времени. Проще говоря, пока сложно судить, вызван ли упадок работорговли шоком войн, или некими “естественными” причинами.

Предложенные в данном разделе размышления не пытаются ответить на столь фундаментальный вопрос. Будем скромнее, повторим и подтвердим вторую часть тезиса Вильямса: в новой экономике, возникшей после 1815 года, рабский труд больше не требовался британским промышленникам и стал второстепенным экономическим фактором. Движимые политической гегемонией и технологическим лидерством, британские промышленные товары “приходили” на новые рынки в разных регионах планеты. Чтобы работать на подобных рынках, британским торговцам и промышленникам не требовалось ни покупателей, ограниченных колониальным статусом, ни сильной военной защиты морских путей, ни рабства. По мере того как страны открывали свои двери для британского импорта — пусть, зачастую, и под политическим давлением — торговля на дальних расстояниях становилась всё безопаснее и дешевле.

В результате подобного развития рынки предложения и производства первичных, необработанных продуктов, сместились из тропиков в регионы с умеренным и субтропическим климатом, что практически уничтожило значимость рабского труда. Как верно резюмируют Финдли и О’Рурк, в своей прекрасной монографии:

“технологический и геополитический фундамент глобализации был … до 1800 года куда как более шатким и неустойчивым, чем впоследствии”54.

Крупные экономические игроки — промышленники, транспортники, рабочий класс, землевладельцы, имперские стратеги — восприняли восшествие на престол нового мирового порядка далеко не сразу. В Англии Хлебный закон 1815 года стал попыткой удержать цены на зерно на завышенном уровне военного времени, тем самым способствуя будущим социальным конфликтам. “Защитники” внутреннего рынка осуждали “блажь” фритредерства, желание сторонников свободной торговли подвернуть местных производителей риску небезопасных сделок на внешних рынках, которые могли быть заблокированы пошлинами в любой момент55. Даже в 1820-е годы защитники преференций сахарных производителей Вест Индии утверждали, что интегрированные — за счет протекционизма — колониальные судоходные и торговые сети сыграют решающую роль в противодействии всё растущей морской мощи США56. Однако, с годами, мудрость сторонников свободной торговли, находила все больше подтверждений — в беспрецедентном росте экспорта и экономическом процветании.

Рассмотренный процесс — не стремительный, раз и навсегда, переход от одной всеохватывающей идеологии к другой, но растянутая во времени цепь событий — позволяет нам изучить его в том числе и как “упражнение” в коллективном обучении. История первой половины девятнадцатого века, после наполеоновских войн — история о том, как люди учатся воспринимать новое, как новые результаты и процессы получают согласованную интерпретацию.

Рынки экспорта Промышленной революции обсуждают, используя данные по, преимущественно — хотя и не исключительно — хлопчатобумажной отрасли. По понятным причинам — текстиль составлял половину всего британского экспорта в первой половине XIX века57. В хлопчатобумажной отрасли хорошо прослеживается переход от главенствующей роли рабского труда в XVIII веке к его второстепенной значимости в XIX веке. Производство хлопчатобумажных тканей в Англии, незначительное, до 1750 года, стало расти быстрыми темпами — и поэтому отрасль удобно рассматривать и в разрезе процессов технологической трансформации и влияния рабства на них.

Хлопчатобумажная ткань в Британии восемнадцатого века считалась “модной” тканью. До 1790-х годов, согласно Гриффитсу с соавторами, почти половина всех зарегистрированных патентов-изобретений британской текстильной промышленности была связана с особенностями и внешним видом продукции58. Гриффитс с коллегами также утверждает, что импульс к механизации был вызван желанием производителей заполучить

более разнообразный и более качественный ассортимента продукции, от всё расширяющейся производственной базы”59.

Видимо, нет ничего удивительного в том, что самым быстрорастущим рынком сбыта для “модных” товаров являлась британская Северная Америка, до 1775 года (см График 3).

гр3

При этом наблюдатель из Северной Америки мог бы отметить, что покупательная способность свободных потребителей из колоний, значимой своей частью, зиждется на работорговле. Да и “главенствующая” роль колоний, как импортеров текстиля, держится исключительно на колониальном статусе. Как писали в “Американском фермере” в 1775 году:

Метрополия имеет право ткать и продавать собственные ткани так дешево, как ей заблагорассудится, и при любых преимуществах, щедротах или премиях, которые она пожелает предоставить; что не получилось бы у неё, вздумай она экспортировать ткани на какой-либо другой рынок. В других местах англичане встречаются с пошлинами на ввоз и, возможно, с другими запретами; но в Америке британскую мануфактуру продают открыто, на каждой ярмарке, без пошлин и препятствий”60.

Примечательно, что после 1783 года Северная Америка вновь стала ведущим импортером британских хлопчатобумажных товаров. США оставались главным покупателем даже после наступления эры протекционизма в 1816 году. Вест-Индия также оставалась важным импортером в годы наполеоновских войн, но, впоследствии, утратила свою роль. После 1815 года англичане экспортировали хлопковые ткани для разнообразного “портфеля” международных покупателей, предоставляя товары относительно пристойного качества по доступной цене. Как резюмировал Дэвис:

дешевые хлопчатобумажные ткани могли купить многие и многие люди в Великобритании, Европе, Америке и Азии — люди слишком бедные, чтобы выбирать из другого ассортимента; муслин и иные прекрасно выделанные хлопковые ткани находили себе покупателей среди богатых людей”61.

Дэвис в своей прекрасной работе показывает, что “новые” региональные рынки для текстиля после 1815 года росли гораздо быстрее, чем “старые”62. На Графике 4 отображена динамика продаж текстиля — и, действительно, рабовладельческие экономики утрачивают свою центральную роль, в девятнадцатом веке.

гр4Хлопчатобумажные ткани лидировали в британском экспорте, но не определяли всю экономику и не являлись единственной ключевой отраслью. Как показывает Темин, к 1815 году Британия создала значимые сравнительные преимущества в обрабатывающей промышленности и, через то, и во многих непроизводственных отраслях. Со снижением себестоимости меди и железа, олова и свинца эти отрасли только выиграли, по условиям63.

За период между 1814-1816 и 1844-1846 годами в экспорте быстро росла доля очищенных (refined) металлов и их производных: скобяных изделий и столовых приборов; огнестрельного и холодного оружия; болтов, стержней и отливок; медного листа и медных гвоздей; жести64. Дэвис резюмирует:

к 1850 году Британия стала поставщиком очищенных металлов и полуфабрикатов из них для всего мира”65.

После 1850 года экспорт продвинулся еще дальше по технологической лестнице и лестнице добавленной стоимости — англичане стали продавать миру паровые машины и другое сложное оборудование. Расширение глобальных продаж “поддержали” постоянно снижающиеся ставки морских грузоперевозок и снижение других расходов на инфраструктуру. Хотя переход к “полностью” металлическому судостроению произошел ближе к середине века, фрахтовые ставки на хлопок заметно упали уже после 1820 года — из-за лучшей, более плотной упаковки товара в портах66. Даже без прорывных инноваций скорость судоходства росла: за счет увеличения прочности корпуса, большего применения железного армирования, что позволяло и уменьшить течь корпусов, и ставить больше парусов67.

Англичане также расширяли свое глобальное присутствие с помощью финансовой системы — предоставляя “клиентам” кредиты, предоставляя доступ к собственной вексельной системе, что сильно снижало издержки многосторонней торговли. Благодаря финансистам английские производители могли получать прибыль даже от латиноамериканского экспорта в Европу и США68.

Рост экспорта в Азию был связан с упадком английской Ост-Индской компании, которая потеряла монополию на торговлю с Индией в 1813 году, а монополию на торговлю с Китаем — в 1833 году69. После принятия закона о взаимности пошлин в 1823 году сторонники свободной торговли получили еще один весомый аргумент: британское судоходство росло вдвое быстрее на “незащищенных” маршрутах, открытых в соответствии с законом, в сравнении с защищенными маршрутами70.

Та часть британской экономики, что зиждилась на рабстве, пришла в упадок — но не потому, что рабство стало непродуктивным или невыгодным, а потому, что оно утратило свою ключевую роль для британского процветания. Конечно, подобный сдвиг в восприятии рабства стал возможен в том числе и благодаря новой идеологии. Но новое субъективное мировоззрение подкреплялось объективной реальностью — экономический рост Британии ускорился в девятнадцатом веке, без необходимости в рабстве и работорговле, для такого ускорения.

IV. Капитализм и хлопок американского Юга

Стремительный взлет британского производства хлопчатобумажных тканей и одежды значимо повлиял на на традиционные источники предложения хлопка-сырца — вслед за ростом производства столь же резко выросли и цены, в 1780-1790-х гг.71 Первыми на изменившиеся рыночные условия отреагировали в Вест-Индии, где с 1780 по 1790 годы урожаи утроились72. Большую часть увеличившихся урожаев на новых землях собирали рабы — что сказалось на ценах. Как и производство в Британии, цены на хлопок резко пошли вверх.

Бекерт утверждает, что это некий ключевой фактор:

“именно рабство позволило плантаторам быстро отреагировать на рост цен и расширение рынков”73.

Как мы уже знаем, рабство действительно было ключевым фактором для производства сахара. Но верно ли это для хлопка? Скорее всего, нет. Как указывает Эдвардс, большая часть хлопка, экспортируемого из британской Вест-Индии, фактически была товаром посредническим: тюки (bales) хлопка сперва закупались у разнообразных иностранных торговцев, а уже потом “экспортировались” в метрополию. Несмотря на настоятельные требования Совета по торговле, плантаторы неохотно отводили посевные площади под хлопок — сахар всё ещё оставался более выгодным вложением74. Беккерт признает, что даже в 1791 году значимое количество хлопка, поставлявшегося на мануфактуры, выращивали мелкие фермеры в Азии, Африке или Латинской Америке75. Поэтому “взятые на глазок” связи и соотношения между рабством и ранними поставками хлопка из Вест-Индии ничего не говорят нам о природе подобных связей и взаимоотношений.

То же самое можно сказать применительно к приросту хлопковых урожаев на материке. Популярная история датирует начало приростов изобретением машины Коттон-джина инженером Эли Уитни, в 1793 году. Но экономические историки довольно-таки давно установили, что изобретение Уитни можно сравнить с ярким событием — но в череде других, в длительном переходе к новой экономической “реальности” Юга. Роллер-джин уже несколько лет использовался в Вест-Индии до изобретения Уитни, а первые собранные им машины были изрядно несовершенны. Лаквет показывает, что эти две альтернативные технологии сосуществовали в конкуренции друг с другом свыше трех десятилетий76.

В 1780-1790-е годы фермеры Джорджии и Южной Каролины активно искали замену табаку, зерновым культурам и индиго, цены на которые падали. Почему их взор обратился к хлопку? Чаплин указывает, что табак и хлопок “требовали к себе удивительно схожих методов культивирования”, включая рыхление и посадку в ряды-грядки, топпинг, пасынкование (удаление лишних побегов), даже обращение с “готовым продуктом” — прессование собранного в бочки и тюки77. Первые сторонники перехода на выращивание хлопка указывали на минимальные капитальные затраты, требующиеся переход, предсказывая “нивелирующий эффект” от новой культуры, эффект, который “бедноте” даст возможность “возвыситься до средней ступени общества” (elevated to this middle grade of society)78.

Очевидно, что Промышленная революция — причина и повысившегося спроса на хлопок, и причина искать решения для “бутылочного горлышка” существовавшего в то время процесса очистки хлопка, не демонстрировавшего высокую эффективность. Однако, как показывают наблюдения за этими “ранними” поисками, распространение рабства не было как-то связано с технологическими изысканиями. Рабовладельцы думали “в другую сторону” и усердно искали новые, более выгодные товарные культуры. Как пишет Чаплин:

“ранние культиваторы хлопка выращивали последний внутри уже сформировавшегося мира коммерческого сельского хозяйства и рабства”79.

На материке, на первых порах, мы не найдем никакого перехода барбадосского типа, от свободного труда к рабству. Рабство здесь уже являлось “начальным”, предзаданным условием, из которого исходили южные фермеры. С 1790-х годов рабство и хлопок все теснее “взаимно увязываются” друг с другом. Правильное понимание природы таковой связи имеет фундаментальное значение для нашего понимания рабства, его вклада в промышленный капитализм. Для Беккерта такое понимание и значение рабства заключается в простом утверждении о насильственной природе рабства:

Хлопок требовал буквально что охоты за рабочей силой и постоянной борьбы за контроль над ней. Работорговля и работорговцы, загоны для рабов, аукционы на рабов, физическое и психологическое насилие над миллионами невольников — лежат в основе прироста американских урожаев хлопка и британской Промышленной революции”80.

Здесь Беккерт вторит предшествующему ему значимому авторитету. Как писал Карл Маркс в 1846 году:

“Без рабства не было бы хлопка, без хлопка не было бы современной промышленности. Именно рабство придало значимость колониям, именно колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля есть необходимое условие для крупной машинной промышленности … покончить с рабством [сейчас] — значит стереть Америку с лица земли”81. [Всё же первое утверждение Маркса не прямо связано со вторым, и каждое из них верно в отдельности. Неверно лишь третье. Прим.публикатора]

По Беккерту, подобное понимание значимости рабства было “просто здравым смыслом среди элит”82. Если посмотреть на соотношение числа рабов на фермах-плантациях и на хлопок, как долю от общих сборов в урожаях — кажется, будто этот тезис справедлив (см. График 5). Бекерт, чтобы дополнительно обосновать тезис, рассуждает об

экономии от масштаба, присущей использованию рабского труда при сборе хлопка”83.

гр5Однако клиометрические дебаты о рабстве в 1970-х годах показали, что связь между урожаями хлопка и “размерами” фермерских хозяйств обусловлена не физической эффективностью-производительностью рабов, а специализацией на хлопке, коммерциализацией. Если обратиться к данным “переписей” 1850 и 1860-х годов84, мы не найдем в них сведений, что управляющие плантаций уделяли какое-то внимание экономии от масштаба. Олмстед и Род исследовали данные 142 плантаций, с 6200 рабами, и пришли к выводу, что рост производительности в сборах урожаев — в среднем, рост на 2,3% в год — был обусловлен выведением новых, “дружелюбных к сборщикам” сортов хлопка, а также постепенной миграцией рабовладельческих хозяйств на Запад. Эти два фиксированных эффекта для плантаций полностью исключают влияние экономии масштаба85.

Необычайно высокоэффективные плантации можно найти в выборке Розенталя, который изучил данные другого множества плантаций. Однако и Розенталь обращает внимание, что плантаторы куда как больше внимания уделяли нормам сбора урожая и их интенсификации — что можно считать своеобразной аналогией “основанного на научном подходе менеджмента” Фредерика Уинслоу Тейлора86. Возможно, близкой к идее экономии от масштаба. Но доводы Розенталя и подобные ему, уделяющие особое внимание “производительности” плантаций, выраженной, как и для рабовладельцев, в нормах сбора урожая, поневоле вводят в заблуждение — ведь подобный подход игнорирует первоочередную значимость доступной площади.

Такие интерпретации игнорируют значимость акров, засеянных хлопком, как определяющего фактора стоимости производства, от которого рассчитывалась вся рабовладельческая экономика. Рабы, без образования и без стимулов, могли собирать столько хлопка, сколько “отдавали” поля — так что ежегодный рост производительности на одного работника ограничивался акрами засеянного и урожайностью с акра, обусловленной высаженным сортом хлопка. Как только рабовладелец или управляющий плантацией принимал решение о севе — единственная причина, почему столько внимания уделялось нормам сбора, заключалась в том, что хлопок на полях мог быть поврежден или уничтожен непогодой, а также в том, что быстрый сбор урожая полезен для “маркетинга”, демонстрации конкурентных преимуществ плантации.

Эти соображения, безусловно, важны, но, как правило, это были соображения второго рода, при оценке рабовладельцами будущих урожаев и прибылей. “Суть дела” заключалась в размерах посевных площадей на крупных рабовладельческих плантациях. В своей книге о рабстве на американском Юге, написанной в 1970-х, я предположил, что предпочтения в пользу урожая можно объяснить через разные предпочтения-терпимость к риску. Мелкие фермеры подходили к ведению хозяйства из соображения “безопасность прежде всего”. Они, в первую очередь, высаживали кукурузу — столько, чтобы хватило прокормить свои семьи и домашний скот. А хлопок мелкие фермеры рассматривали как “избыточную культуру”. Рабовладельцы, напротив, обладали достаточным богатством, чтобы принимать риски “избыточной культуры” и максимизировать ожидаемую прибыль87.

После нескольких десятилетий исследований мы с коллегами расширили мое предположение двумя обоснованными интерпретациями.

Первая интерпретация строится вокруг понимания, что рабы представляли собой страховку от одного из важнейших сельскохозяйственных рисков Америки девятнадцатого века — недостатка рабочей силы на время сбора урожая. Поскольку в хлопководстве существовало два выраженных пика интенсивности — сев и возделывание с апреля по июнь и сбор урожая, с сентября по декабрь — рабство практически идеально подходило для коммерциализации. Плантатор допускал риск потери урожая, на части имеющихся площадей, потому что знал, что у него есть “невольная рабочая сила” для маневра, которая всё равно позволит ему собрать значимый урожай88. Для сторонников рассуждений о “технологическом” объяснении рабства, возможно, будет сюрпризом, но рабовладельцы из Вирджинии поступали подобно своим глубоко южным коллегам-плантаторам, только “рисковали” своими зерновыми, а не хлопковыми посевами89. Рисковали по той же причине — у них был невольный труд, доступный в любой момент.

Вторая важная интерпретация, отсчет которой можно вести с работ Клегга, связана с финансами. Кредитные рынки — это источник рыночной дисциплины и инструмент экспансии90. Рабство позволило плантаторам увеличить распространенность своего типа экономики и специализироваться на товарных культурах. Но рабство, как институциональный механизм, видимо, повлияло и на финансовые предпочтения плантаторов — последние, из-за взятых кредитных обязательств, стали тяготеть к ликвидности (cash flow), вместо безопасности (safety).

Перепись 1860 года содержит довольно подробные сведения о благосостоянии Юга — но, к сожалению, не настолько подробные, чтобы по ним можно было сделать вывод о кредитоспособности или чистом капитале южан. Тем не менее, недавние исследования показывают, что благосостояние и капитал рабовладельцев лежали в основании обширных финансовых сетей, протянувшихся через южные города и округи. Причем эти сети поддерживались на удивительно далёких расстояниях. Рабы были привлекательным обеспечением кредита, в качестве залога — мобильным, быстроокупающимся, высоколиквидным91. Мобильный источник богатства позволял рабовладельцам, по необходимости, быстро перемещать свою экономическую активность, возделывать лучшие хлопкородящие акры региона. По воле плантаторов рабы отправлялись на новые места: осушать, расчищать и возделывать земли, возводить бараки и производственные постройки92.

Читателю, пожалуй, впору уже задаться вопросом — чем эта полувековая сумма научных знаний так сильно отличается от некой более сложной и детализированной версии тезиса Маркса–Беккерта? Ведь работорговля и рабство, похоже… взаправду

лежат в основе прироста американских урожаев хлопка”?

Внешность обманчива. Да, рабы, как высоколиквидный капитал, ускорили экспансию рабовладельческой экономики и расширение “хлопковых” границ. Однако, если внимательнее проанализировать данные, мы поймем, что южное рабство, если пытаться осмыслить его, как движитель хлопковой экспансии, обладало тремя разными — хотя и связанными между собой — фундаментальными изъянами. Эти изъяны не позволяют считать рабство ключевым фактором и “основой” прироста хлопковых урожаев.

Во-первых, Юг согласился на запрет торговли живым товаром с Африкой в 1807 году. А позже элиты Юга не сумели привлечь достаточно свободных рабочих сил. Настолько не сумели, что предложение рабочей силы стало неэластичным. Во-вторых, рабовладельцы пренебрегали инфраструктурой родных для них штатов, и огромные площади довоенного Юга так и не включили в оборот рабовладельческой экономики, в коммерческое сельское хозяйство. Наконец, в-третьих, ограничения предложения рабов привели к тому, что даже крупные плантаторы стремились перейти к полному продовольственному самообеспечению. То есть, рабовладельцы ограничивали общую рыночную специализацию региона, снижали реальное предложение хлопка, в сравнении с достижимым потенциальным93.

Первый фундаментальный изъян — самый ироничный твист в дебатах вокруг тезиса Уильямса. Южные элиты поддержали запрет работорговли с Африкой столь же решительно, как и представители свободных штатов94. Те из политиков-южан, кто не соглашался с региональным консенсусом, незамедлительно сталкивались с политическими последствиями. Из двадцати пяти представителей т.н. “нижних округов” (Lowcountry) Южной Каролины, проголосовавших за сохранение торговли ещё в 1804 году, четырнадцать не возвратились к своим постам и должностям в следующем году95.

С запретом работорговли и ростом цен на рабов некоторые из рабовладельцев, с годами, стали предлагать вновь вернуться к торговле. Пика подобные предложения “достигли” к 1850-м годам. Однако ни один южный штат так и не решил вернуться к работорговле — поскольку этот вопрос считали закрытым навсегда. В 1861 году, после голосования за отделение от Союза — 84 голоса “за”, 14 “против” — на Миссисипской конвенции (Mississippi State Convention) также голосовали и по резолюции о допустимости международной торговли. Против резолюции проголосовали 66 представителей, за — 13. Причину подобного — мнимого, на самом деле — противоречия нетрудно определить: вновь налаженная работорговля с Африкой стала бы угрозой для богатства тысяч рабовладельцев по всему югу96.

Привлечение свободной рабочей силы повысило бы хлопковую “продуктивность” Юга. Однако элиты рабовладельческих штатов не предпринимали почти никаких усилий для такого привлечения. Нежелание связываться со свободным трудом проявилось еще в колониальные времена и только усилилось после Американской революции. По словам Фоглмана:

в конце XVIII-начале XIX веков что-то фундаментально и навсегда изменилось в характере североамериканской миграции … Вместо, преимущественно, рабов, каторжников и сервов, в свободные штаты поплыли свободные люди”97.

Мы привыкли считать, что “массовая миграция” в штаты ведет отсчет от ирландского голода 1840-х годов, но если обратиться к данным, то иммиграция в США непрерывно росла уже после 1815 года (см. График 6). По оценкам Элтиса, более 80 процентов всех мигрантов, прибывших в Америку в период с 1820 по 1880 годы, были свободными людьми. Любопытно, что почти точно те же 80% среди мигрантов в 1760-1820-х годах составляли рабы98.

гр6Новоприбывшие мигранты в подавляющем большинстве своем отправлялись в свободные штаты. Более того, как показывают Макклелланд и Цекхаузер, наиболее процветающие регионы юго-запада демонстрировали чистый отток белого населения, даже во время хлопкового бума, когда, казалось бы, напротив, стоило ожидать всплеска иммиграции99. Итого, одним из результатов политики южных элит стала низкая плотность населения и уровень урожаев хлопка значительно ниже потенциального.

Инфраструктура — вторая причина невысокой хлопковой продуктивности рабовладельческого Юга. Региональные транспортные системы в разных частях страны разошлись с самого начала существования независимой Америки. Сети застав, построенных компаниями, действующими под юрисдикцией штатов, распростерлись на землях северо-восточных штатов между 1792 и 1830 годами. Но, как отмечал еще Де Токвиль, южные штаты едва ли обладали подобными сетями100. Во время бума строительства каналов, в 1830-х годах, в северных штатах, в пересчете на мили, построили в пять раз больше каналов, чем у южан. Когда дело дошло до железных дорог — представленность железнодорожных веток, на квадратный километр площади, у северян была в три раза выше, чем на Юге, который,

«в целом, уступал в строительстве, производстве рельс, движимых мощностях и подвижном составе»101.

Недостаточные инвестиции Юга в инфраструктуру — прямое следствие рабства. С одной стороны, рост благосостояния и капитала, основанного на рабском труде, вытеснил накопление физического капитала. С другой — мобильность рабовладельческой “собственности”, миграция плантаций по земельным участкам, уменьшали стимулы рабовладельцев вкладываться в недвижимость и инфраструктуру вокруг неё102.

Третье препятствие для высокой продуктивности Юга, как поставщика хлопка — предпочтения рабовладельцев к самообеспеченности плантаций продовольствием. Хотя Джонсон и отмечает, что “многие владельцы плантаций не сажали ничего, кроме хлопка”, еще больше плантаторов делали выбор в пользу выращивания кукурузы. И даже в самых крупных рабовладельческих хозяйствах поля отводили под кукурузу103.

В своем классическом клиометрическом исследовании Галлман доказал, что крупнейшие хозяйства-сборщики хлопка попутно еще и собирали урожаи кукурузы, щедро превышающие любые целевые показатели по удовлетворению продовольственных потребностей рабов и наличного скота104. В более позднем исследовании Галлман, в соавторстве с Андерсоном, объясняли подобное предпочтение рабовладельцев “фиксированной стоимостью” рабов: сельские рынки аренды и собственности на Юге были узкоспециализированными и рискованными, владельцы старались держать рабов занятыми в любое время года. Также, при выращивании кукурузы — и выпасе скота — сев и сбор распределяли так, чтобы пиковая рабочая загрузка с кукурузой не совпадала с пиковой загрузкой на сборе хлопка. Рабы всегда оставались заняты, альтернативные издержки для плантаторских хозяйств всегда оставались низки105.

Лучшим доказательством, что именно рабство не имело существенного значения для поставок хлопка, можно считать судьбу послевоенного Юга. И годы Гражданской войны, и первые годы после, стали для текстильных промышленников Ланкашира временем больших трудностей. Лишь частично эти трудности смягчали дорогостоящие поставки хлопка из Индии, Египта и Бразилии. Однако после войны торговцы и железные дороги хлынули на американский юго-восток, вовлекая ранее изолированные сельскохозяйственные районы в хлопковое хозяйство106. Урожайность хлопка постепенно восстанавливалось, однако самыми крупными поставщиками нового хлопка заделались свободные белые фермеры из Пьемонта107.

В 1880-х годах пыль осела, Индия, Египет и рабовладельческая Бразилия сдали свои позиции на мировом рынке, а цены на хлопок в Ланкашире вернулись к довоенному уровню (см. График 7). А подавляющее большинство южных хлопковых хозяйств в послевоенную эпоху только усилило специализацию, полностью перейдя на хлопок и другие культуры, закупая мясо и зерно из других частей страны108.

гр7Бекерт полностью признает подобную перестройку экономики после войны и освобождения рабов:

реконструкция привела к быстрому, обширному и постоянному увеличению поставок хлопка на мировые рынки в Соединенных Штатах … Восстановление хлопководства в Соединенных Штатах было настолько успешным, что имперские бюрократы и капиталисты повсюду рассматривали его

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх