Что такое популизм? Почему в большинстве стран мира он сегодня набирает силу? Чем так уж плохо это явление? Не ответ ли оно на недостаток демократии в современном мире, в том числе — и в самых свободных странах? Где ошиблись традиционные партии, открыв популизму дорогу? И есть ли им теперь, чем ответить? Известный мыслитель и политик Ральф Дарендорф опубликовал свое эссе о популизме еще в 2003 году, но с тех пор оно стало лишь еще современнее.1. Уже само понятие популизма представляет трудность.
Это слово подразумевает, что в ссылках на народ есть что-то не совсем правильное. Оно явно несет в себе негативную оценку. Но разве не народ является сувереном, разве не он легитимирует демократию? Трудно отделаться от мысли: может быть, то, в чем один человек видит популизм, другой считает демократией, и наоборот?
Мы полностью одобряем действия политика, заявляющего по поводу какого-либо важного вопроса — войны в Ираке, введения евро, — что он намерен обсудить этот вопрос с людьми. Такой политик обычно организует ряд собраний, объясняет аудитории свое понимание проблемы и делает его предметом дискуссии. Мы до сих пор помним, как премьер-министр Великобритании Гладстон, желая оправдать английскую интервенцию, выступал перед избирателями с многочасовыми докладами о несправедливости, творящейся в далекой Болгарии. Гладстон поступал очень хорошо: это был пример истинной демократии. Или в его действиях все-таки была примесь популизма?
В то же время мы не одобряем политиков, пускающих в ход все доступные средства ораторского искусства, чтобы довести до исступления толпу.
Это не так трудно сделать, даже не прибегая к «риторическому» вопросу Геббельса: «Хотите ли вы тотальной войны?» Достаточно односторонне представить чьи-нибудь насильственные преступные действия. Толпа почти мгновенно настраивается на погромный лад, заводится. В этом случае мы говорим о демагогии и о широком наборе методов, которым она располагает. Не всегда легко провести границу между демократией и популизмом, предвыборными дебатами и демагогией, дискуссией и словесной манипуляцией. Следовательно, применять эти понятия нужно с осторожностью. Сам упрек в популизме может носить популистский характер, становясь демагогической подменой аргументации.
2. Популизм спешат отождествлять с «правым популизмом».
Действительно, в представлении большинства это понятие связывается с новыми организациями правого толка, растущими в последнее время как грибы. На ум приходят
Хайдер, Ле Пен, Шиль и, может быть, Мёллеман. Здесь, однако, тоже требуется осторожность, поскольку даже среди наиболее преуспевших популистов не все легко поддаются классификации. Убитый в Голландии Пим Фортейн совершенно точно не был обычным «правым».
Причина, по которой популистов и правых политиков стригут под одну гребенку, заключается в том, что вопросы, муссируемые популистскими демагогами, относятся к числу классических тем правых партий. Сегодня к таким темам относятся прежде всего две: во-первых, законность и порядок; во-вторых, целый комплекс проблем, связанных с беженцами и мигрантами и отношением к ним в демократических государствах.
И в том, и в другом случае можно сделать вывод, помогающий объяснить успех популистов: эти темы не были бы столь взрывоопасными, если бы либералы и левые не боялись их касаться. Но поскольку либералы и левые стараются обходить их стороной, менее щепетильные политики при обращении к ним набирают очки. В результате само понятие «законности и порядка» сделалось элементом правого политического словаря, и это создает впечатление, будто либералы и левые готовы пассивно мириться с беззаконием и беспорядками.
Сам этот факт указывает на решение проблемы. Одной из сильных сторон «нового лейборизма» было то, что он, как минимум, попытался вырвать из рук правых щекотливую тему законности и порядка. Лозунг «tough on crime, tough on the causes of crime» («Бороться с преступностью, бороться с причинами преступлений» — лозунг, выдвинутый Тони Блэром в ходе избирательной кампании 1997 года) был удачным: он не отрицал необходимости карать правонарушения, но при этом подразумевал, что не менее важна борьба с их причинами — бедностью и социальной эксклюзией. Аналогичные тенденции просматриваются сегодня и в вопросе о миграции. Вполне законно проводить различие между беженцами из Зимбабве и из Южно-Африканской Республики. Первые спасаются от режима, убивающего своих граждан, вторые бегут от конституционного режима. Нужно также задаться вопросом, сколько новых членов могут абсорбировать мигрантские общины, не утрачивая тех качеств, что сделали эти общины привлекательными для мигрантов.
Мы не должны отдавать обсуждение щекотливых пунктов политической повестки на откуп тем, кто хочет таким образом нажить демагогический капитал. В то же время невозможно отрицать, что благодушные ответы либералов и левых на вопросы, связанные с правопорядком и миграцией, оставляют желать лучшего. Опыт «нового лейборизма» показывает, что на практике проводить жесткую политику в отношении преступников гораздо легче, чем бороться с причинами преступности. Для такой борьбы требуется глубокое понимание проблем и большое упорство в их решении, а на это способен далеко не каждый политический деятель.
3. В борьбе с популизмом может помочь то обстоятельство, что популисты явно лишены способности к управлению.
Преимущество, которое популисты имеют над демократами во время избирательной кампании, быстро исчезает, когда успех на выборах перемещает их в министерские кресла. Здесь нет недостатка в свежих примерах: «Лига» Босси в Италии, австрийская Партия свободы, партия Фортейна в Голландии, судья Шиль в Гамбурге — все они потерпели неудачу, как только пришлось претворять слова в практические действия.
Проблема отчасти кроется в личности этих политиков. Правопопулистские лидеры часто отличаются изменчивым характером — уже по этой причине, кстати, они не могут далеко продвинуться в «нормальных» партиях. Это маргиналы, привлекающие своей экзотичностью. За них голосуют, среди прочего, потому, что они не похожи на других.
Кроме того, популисты обычно не способны построить прочную политическую организацию. Их партии — это аморфные образования, включающие в себя немало других маргинальных фигур, лишенные программного ядра и организационной дисциплины. На примере этих образований можно до какой-то степени понять, для чего, в сущности, нужны политические партии.
Но прежде всего участие популистов в правительстве показывает, что их призывы вовсе не рассчитаны на конкретные действия. Популистские группы — протестные группы. И это внешне делает их более безобидными, чем на самом деле. Всегда существует опасность, что подобные лидеры и группировки соблазнят так много избирателей, что смогут не просто войти в правительственную коалицию, но и возглавить правительство. В этом случае их целью будет уже не реализация программы реформ, а сосредоточение и удержание в своих руках как можно большей власти. Сравнительно безобидный пример — правительство Берлускони, использовавшее свою власть для того, чтобы трансформировать в собственных интересах правовую систему. В худшем варианте общество может получить закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий, со всеми вытекающими последствиями. В этом отношении способность популистов к управлению представляет реальную опасность.
4. Не все темы, благоприятствующие популистской деятельности, являются исключительной вотчиной правых.
Процесс, обычно называемый глобализацией, порождает и другую, левую разновидность популизма. Примером левого популиста может служить немецкий социал-демократ Оскар Лафонтен. Показателен, кстати, тот факт, что он оказался в принципе неспособен управлять чем-либо, кроме небольшой земли Саар, которая известна своей развитой системой социального обеспечения. К этому же разряду принадлежат откровенно антикапиталистические левые партии в скандинавских странах и Голландии, в последнее время вернувшие себе симпатии избирателей.
В данном случае причину также следует искать в отказе традиционных партий обсуждать тему глобализации — или, по меньшей мере, отвести ей должное место в политической повестке. Эти партии ошибочно приняли в качестве неолиберального ответа на вызовы, исходящие от глобальных рынков, требование ничем не регулируемого и не ограниченного капитализма. Кроме того, они забыли, что, даже если свобода ценится выше равенства, это вовсе не отменяет равных прав участия для всех граждан. Рынки были и остаются местом, где игра идет по правилам. Никакой группе лиц не позволено ограничивать основные права других людей; привилегии и рыночная конкуренция несовместимы.
5. Популизм прост, демократия сложна.
Возможно, это важнейший отличительный признак, противопоставляющий два обсуждаемых нами типа отношения к народу. Рассмотрим их противопоставление более подробно. В основе популизма лежит сознательная попытка упрощения проблем. В этом причина его привлекательности и рецепт его успеха. Растет преступность? Ужесточим законы. В страну въезжает слишком много беженцев? Закроем въезд. Глобальный капитализм нас разоряет? Дадим по рукам глобальным капиталистам. Все очень просто.
На самом деле — не очень. Популисты обнаруживают это, как только оказываются у руля. Они пасуют перед сложностью ситуации. И принимают чисто символические решения — укрепляют полицию, строят тюрьмы для нелегальных иммигрантов, произносят речи не в Давосе, а в Порту-Алегри (Всемирный социальный форум антиглобалистов, состоявшийся в бразильском городе Порту-Алегри в январе 2001 года). Но ничто не помогает. Продраться сквозь беспросветные дебри проблем не удается: такая задача по плечу не демагогам, а по-настоящему сильной личности.
Научить людей жить, отдавая себе отчет в сложности мира, — возможно, самая важная цель демократически ориентированного политического образования. В зрелых демократиях избиратели знают, что розовые мечты политических деятелей сбываются далеко не всегда. Слыша уверения, что к сентябрю правительство вдвое уменьшит число беженцев, а к следующей весне снизит на 20% показатели уличной преступности, они относятся к ним с изрядной долей скепсиса. Они убеждены, что причиной конфликтов является бедность в странах третьего мира, и понимают, что за один межвыборный период устранить эту причину невозможно. Жизнь действительно сложна, и, как правило, мы можем всерьез надеяться лишь на то, чтобы сделать шаги в нужном направлении.
Политики, чуждые популистским методам, сознают, насколько непроста сама эта задача. Они должны избегать чрезмерного упрощения ситуации и объяснять другим всю ее сложность. Именно в этом заключался смысл выступлений Гладстона, посвященных далекой Болгарии. Именно это в наше время столь болезненно познали президент Буш и премьер-министр Блэр в ходе длительных дискуссий, предшествовавших войне в Ираке. Доступно объяснять сложные взаимосвязи — одна из главных обязанностей лидеров демократических стран.
6. Когда мы рассматриваем на этом фоне наши политические институты, первое, что приходит на ум, — это инструмент референдума.
Прежде всего речь идет о плебисцитах, имеющих юридически обязывающую силу. Они, по-видимому, могут служить инструментом демократии и использоваться в борьбе против популизма. Или, скорее, наоборот — использоваться как популистский инструмент, во вред демократии?
Эта тема — так уж устроен мир! — тоже сложна и не предполагает простых ответов. В качестве примера можно привести Швейцарию. Здесь мы имеем дело с особым случаем, поскольку Швейцария является не только референдумной демократией, но и страной, где существует уникальная традиция общественных дебатов, предшествующих всенародному голосованию. В обсуждении так или иначе принимает участие значительная доля избирателей — возможно, около 20%. Само по себе это не исключает использования популистской риторики — так, в настоящее время к ней прибегает Блохер, политик, представляющий Швейцарскую народную партию, — но ограничивает ее воздействие. И все же мы вправе усомниться в том, что решение Швейцарии не входить в европейское экономическое пространство, отвергнув даже мягкую форму соглашения с Европейским Союзом, было достаточно обоснованным по существу. Может быть, в данном случае инструмент всенародного голосования был не самым удачным выбором?
Схожие проблемы, и даже в более острой форме, возникают в крупных странах, где нет аналогичных традиций. Когда в Великобритании на плебисцит выносится вопрос о присоединении к зоне евро, речь фактически идет о самых разных вещах — о популярности правительства, о гипотетических притязаниях немцев на доминирующее положение в Европе, о приверженности к национальным традициям и пр., и пр., — но, безусловно, не о специфических последствиях валютного союза как такового. Возникает ситуация, как будто нарочно созданная для популистов.
По-видимому, нужно разработать специальную политическую теорию референдума, которая ограничит применение этого инструмента узким кругом вопросов, действительно представляющих общенациональный интерес. Частые, а тем более регулярные требования всенародного голосования в крупных странах сродни скорее популизму, чем подлинной демократии.
7. Заметки о популизме и демократии останутся недостаточно ясными, если мы не скажем несколько слов о парламенте — институте, который служит щитом демократии, защищая ее от популизма.
Популизм по своей сути — антипарламентское явление, хотя популисты и используют выборы в парламент, чтобы получить в свои руки рычаги власти. Успех популистских движений всегда свидетельствует о слабости парламентов. Парламентская, то есть представительная демократия, — это механизм, который трансформирует преобладающее общественное мнение в конкретные и реалистичные решения. Там, где этот механизм работает, нет места для великих упростителей. Они остаются тем, кем и были, — людьми, для которых все просто и которых каждое воскресное утро можно видеть в Гайд-Парке, где они разглагольствуют в Уголке оратора.
Парламент выполняет три основные функции: это место для подробного обсуждения актуальных тем, место для принятия решений по итогам этих дискуссий и, что особенно важно, место, где решения принимаются не одноразово, а на протяжении достаточно длительного периода времени. Парламент трансформирует настроения момента в долговременные решения. Эта его функция носит антипопулистский характер. Парламент по определению стоит на стороне демократии.
Сама эта картина, однако, грешит существенным упрощением. На деле парламенты всегда применяются к обстоятельствам и часто выполняют свои обязанности не в полном объеме. Они тоже могут поддаваться популистским искушениям — даже английская Палата лордов содействовала попытке протолкнуть за несколько дней антитеррористический закон. Сегодня, однако, слабость парламентов стала гораздо более серьезной проблемой, чем прежде. Повсюду исполнительная ветвь власти нашла способы при помощи досадных проволочек и помех ограничить свободу действий парламента. Эти ограничения сопровождаются, как правило, прямыми апелляциями к «народу», в основном представленному телезрителями и, говоря более широко, потребителями. Ползучий авторитаризм, характерный для современных демократий, фактически способствует популизму.
Это большая и важная тема, для раскрытия которой требуется отдельный трактат. Пока же коротко заметим: остановить и, по возможности, обратить вспять процесс выхолащивания парламентско-демократических форм — одна из главных целей либеральной политики.
8. Парламенты существуют в национальных государствах и в их составных частях — землях и коммунах. В наше время, однако, пространства, в которых принимаются политические решения, стали более неопределенными.
Сегодня все чаще и с полным основанием говорят не о правительстве как таковом, а об управлении. Нами управляют, но при этом мы не можем в точности сказать, какие именно органы осуществляют управление. Более того, неопределенность власти существует на разных уровнях: от глобального до локального.
Это означает, что в самых разных местах возникли институциональные лакуны, пространства, для которых у нас нет демократических учреждений. В эти лакуны проникает бацилла популизма. Но важнее всего — общий разрыв между гражданами и властью. Проблема не только в недостатке доверия и участия, но и в недостатке информации, знаний. Из-за этого возникает спрос на всевозможные теории заговора, которые с давних времен любят использовать в своих целях популисты, и, далее, спрос на патентованные инструменты из популистского набора. Именно этот разрыв — огромная и, судя по всему, постоянная угроза для нашей свободы. Речь идет не только о дефиците демократии, который можно устранить, — речь идет о разрыве внутри самой демократии, для заполнения которого у нас недостает материала. Значит, и в проблемах, стоящих перед демократами, недостатка нет.
Публикуется с любезного разрешения бюро Фонда Фридриха Науманна в Москве
Лорд Ральф Дарендорф (1929-2009) — немецкий и британский ученый, либеральный мыслитель и политический деятель. Начав в 14 лет распространять антифашистские листовки, он был арестован в 1944 году и содержался в лагере Одерблик до его освобождения Красной армией в 1945 году. Окончил Университет Гамбурга и затем учился в Лондонской школе экономикb, где среди его преподавателей был Карл Поппер. В дальнейшем Дарендорф преподавал социологию в университетах Гамбурга, Тюбингена и Констанца.
Примкнув к Свободной демократической партии Германии, Дарендорф в 1968-1969 годах был депутатом ландтага земли Баден-Вюртемберг, а в 1969-1970 годах — депутатом Бундестага ФРГ. В это время он был одним из самых влиятельных идеологов либерализма в Германии. В 1968 году широко известным стал его диспут на крыше автобуса с лидером левых радикалов Руди Дучке. Ральф Дарендорф сыграл немалую роль в принятии СвДП новой социал-либеральной программы — Фрайбургских тезисов.
Одновременно с работой в Бундестаге, Дарендорф был парламентским секретарем МИД ФРГ. Эта должность не слишком подходила ему и в 1970-1974 годах он работал в Европейской комиссии на посту комиссара по внешней торговле.
По-прежнему не чувствуя себя комфортно в бюрократической среде, Дарендорф возвращается в науку и с 1974 по 1984 года занимает пост ректора Лондонской школы экономики. Затем он два года вновь преподавал в Констанце и год в Нью-Йорке. В 1987-1997 годах он был ректором Колледжа Сэнт-Энтони в Оксфорде, а в 1991-1997 годах одновременно и проректором всего Оксфордского университета.
В 1967-1987 годах Дарендорф входил в руководство Фонда Фридриха Науманна, был зампредом совета, членом попечительского совета, а с 1982 года — председателем совета Фонда Науманна.
Получив в 1982 году Орден Британской империи и приставку «сэр», в 1988-м Ральф Дарендорф принял гражданство Великобритании и вскоре вступил в ряды британских Либеральных демократов. В 1993 он получил титул барона и стал членом Палаты лордов.
источник
Свежие комментарии