Владимир Бибихин «Слово и событие»
Владимир Шалларь
Зачатие Богородицы
Что могут православные христиане сказать миру в XXI веке? Ничего. Миру придётся потерпеть, ведь «соль земли» еще не решила, что ей делать с истечениями своего тела.
Люди, молящиеся перед изображением женщины с младенцем, не уверены, что женщины могут кормить младенцев в зданиях, увешанных такими изображениями; люди, в чьей священной книге написано «для чистых все чисто» не уверены, что иные аспекты жизни женского тела «чисты». Ещё мы обсуждаем мастурбацию, сколько детей надо рожать (десять или все-таки поменьше), те или иные аспекты сексуальности. Чего мы только не обсуждаем!
У публичных обсуждений есть своя логика и свои законы:
Любая публичная дискуссия, коли она ведется (тем более «горячо»), приносит участникам наслаждение.
Любая публичная дискуссия предполагает как минимум две позиции по тому или иному вопросу, и обе они неверны; не прав либерал и не прав консерватор.
Любая публичная дискуссия сама по себе не несет истины, но является ответом на незаданный вопрос [1].
Почему это так?
Есть люди, и в качестве людей у них всегда будут проблемы. Проблемы надо решить, переместиться из точки А, где есть проблема, в точку B, где проблема снята. Публичная дискуссия принадлежит точке А, сама является частью ситуации проблемы. Дискурс точки B будет принципиально другим: мы не знаем, каким, пока его не изобретут, ведь мы пользуемся тем дискурсом, что есть, то есть дискурсом точки A.
Люди – существа желающие и любая ситуация создана сетью влечений, какой-то ситуацией наслаждения, а любая проблема – суть некая проблема влечения и наслаждения, то есть невроз. Невротики говорливы («у кого что болит, тот о том и говорит», «кто о чём, а вшивый о бане» учит нас народная мудрость [2]). Но речь невротика организована неврозом, и не способна сказать нечто внятное относительно самого невроза. Кроме того, хотя проблема приносит дискомфорт, но также будучи неудачной раскладкой влечений, она является и способом наслаждения, а значит, участники проблемы будут постоянно к ней возвращаться за своей долей наслаждения. Если бы люди не получали удовольствия от того или иного действия, за исключением угрозы прямого насилия, они бы никогда его и не делали бы, но важно здесь то, что это не обозначает «здорового» состояния человека. Мысль простейшая, но важная: в какой бы ситуации мы не оказались, кроме экстремальных, мы там оказались не то, чтобы по своей воле, но вслед своим влечениям. И пока ситуация сохраняется это обозначает, что мы продолжаем инвестировать в неё свои влечения (и эта логика применима не только к дискуссиям конечно, но и к поведенческим практикам, социальному устройству, личной жизни и так далее).
Публичная дискуссия для своего завершения требует теоретического усилия (психоаналитического вмешательства), которое задаст дискурс не из точки А, а из точки В, сформулирует публичную дискуссию как симптом, задаст тот доселе не заданный вопрос на который «вслепую» отвечала дискуссия и переменит способ разрядки влечения с симптома на его истинную Цель [3]. Истина публичной дискуссии априори находится не в ней: дискуссия вслепую крутится вокруг своей истины, никогда её не достигая и априори не будучи в состоянии ее достичь.
Иными словами, если мы хотим перестать впустую мастурбировать в наших публичных дискуссиях, мы должны дискутировать не внутри нее, а по ее поводу, сама дискуссия должна стать объектом дискуссии, и должна быть осмыслена как часть какой-то большей и не сформулированной проблемы (а как мы увидим в нашем случае — целого ансамбля проблем). Мы должны спросить: какого рода влечения ее создали, какое наслаждение здесь получают, куда на самом деле влечет это влечение и почему оно зациклилось в этой дискуссии.
Итак, взрослые христиане XXI века ведут разговоры, более подходящие двенадцатилетним детям, с удивлением открывающим жизнь своих тел, да и сами вопросы «можно мне или нельзя» — это вопросы детские. Например, на сайте, где я работаю, публикуются тексты о проблемах с сексуальностью, о мастурбации, о многодетности, о грудном кормлении, о менструациях. Угадайте, где я работаю? В женском журнале? А вот и нет! Я редактор православного сайта! Православного? То есть рассуждающего о Триединстве Бога и Богочеловечестве Христа? Нет, «православного», то есть рассуждающего о том, как религия сломала сексуальность людей, что же наконец сделать с мастурбацией, сколько детей рожать, можно ли кормить грудью младенцев в храмах, можно ли причащаться при менструации. Мы говорим не о Боге, а о том, как наша вера в Бога проблематизировала жизнь наших тел. Но если наша вера проблематизирует жизнь наших тел, то может быть что-то не так не с нашими телами (оргазмами, менструациями, родами, лактациями), а с нашей верой? И о вере, а не о теле надо бы поговорить? Но, Боже, это так скучно — говорить о Боге!
Богоматерь Млекопитальница
Наслаждение здесь весьма понятное: поговорить о «телесном низе» всегда приятно. Дискуссия будет бесконечной, ведь образы оргазмирующих, менструирующих, рождающих — и что там еще бывает — гениталий легко захватывают наше внимание (феномен одержимости).
Все это, разумеется, невероятно глупо и убого. Что православные скажут девушке-неофитке? То невероятное по своей глубокомысленности правило, что при месячных нельзя причащаться или ту невероятную Благую Весть, что она таки может причащаться при месячных? Почему мы вообще так много говорим о месячных? Мы не совсем правильно развивающиеся дети? Или все же соль земли? Не потеряли ли мы свою соленость?
Итак, что на самом деле мы обсуждаем когда обсуждаем телесный низ? Много всего.
Мы обсуждаем жизнь наших тел в религиозном контексте, что, вроде бы, хорошо и правильно. Но внутри этого обсуждения невидимо находится прорва других тем. Мы не обсуждаем саму логику нашего обсуждения, в частности то, что мы обсуждаем на самом деле не богословие и этику телесности, а ритуальные правила и запреты относительно телесности, не современную церковную жизнь, а частные вопросы внутри нее, не схватывая ее в целом. Внутри этого обсуждения мы обсуждаем «женский вопрос», а точнее – даже не обсуждаем его, ибо он закопан внутри обсуждения ритуалов и табу. Далее мы (не)обсуждаем вопрос собственно самих ритуальных правил и табу. И наконец мы (не)обсуждаем какова наша вера при том, что мы все это (не)обсуждаем, а обсуждаем что-то другое.
Пусть во все эти предполагаемые дискуссии внесет свое слово святитель Афанасий Великий:
«Скажи мне, возлюбленный и благоговейнейший, что имеет греховного или нечистого какое-либо естественное извержение, как, например, если бы кто захотел поставить в вину исхождение мокроты из ноздрей и слюну изо рта? Можем сказать и о большем, о извержениях чрева, которые необходимы для жизни живого существа. Если же, по Божественному Писанию, верим, что человек есть дело рук Божиих, то как от чистой силы могло произойти творение скверное? И если помним, что мы есть род Божий (Деян.17:28), то не имеем в себе ничего нечистого. Ибо тогда только мы оскверняемся, когда делаем грех, всякого зловония худший».
Логика святителя очень проста: тело со всеми его проявлениями, будучи созданием Бога — благо и чисто. Не дело обсуждать «естественные извержения». Надо бы обсудить «когда делаем грех». Но проблема как раз в том, что нас привлекают именно телесные выделения, а не нечто другое: где грех — в менструации или в запрете на Причащение? Как соотнести слова святителя с нашей дискуссией?
Категория «греха» в наших дискуссиях не участвует, а вот категории ритуальных правил и табу — да. Нужны они или нет? Даже если мы «либерально» говорим «нет, не нужны», мы все равно находимся внутри данной логики и не тематизируем ее саму, не спрашиваем, как мы в ней оказались и как из не выйти. И те, кто «за» и те, кто «против», «либералы» и «консерваторы» рассуждают в языческой логике ритуальных правил («они святы» или «их надо отменить» суть одно и тоже в смысле уровня дискурса), а не в христианской логике свободы, греха, благости всего на свете, ибо все создано Богом, не в логике «все мне позволительно, но не все полезно», «для чистого все чисто». Вопрос не в том или ином «благочестивом обычае», а в том, как мы относимся вообще к благочестивым обычаям, к каноническому наследию, как их вообще можно поменять и в какой вообще логике. Ибо даже если удастся избавиться от одного из них, у нас все равно останется система благочестивых обычаев: а надо выработать логику «работы» с ней. Мы в наших обсуждениях и практиках скатились в логику языческую. Например, пост из аскетической практики превратился в чисто языческую «можно-нельзя», мы воспроизвели логику профанного/сакрального (постное/скоромное: и кто-то либерально говорит: «ну, дело же не в этом!» — и это так, только проблема не уходит, ибо мы остаемся внутри нее: и вот каждый год мы обсуждаем все одно и тоже). Отвращение к телу — языческая черта, оставим ее старику Платону, чье учение когда-то заразило церковное сознание, кое не может и доселе излечиться от этого заражения. Все с телом нормально, не все нормально с духом (Сатана — дух, «грех» — категория духа). Мы на самом деле говорим не о телах и Боге, а о запретах, «обнаруженных» нами в Церкви: откуда они, что с ними делать, что их наличие и наше говорение о них говорит о нас — вот хорошие темы.
Исцеление кровоточивой
Так почему мы не говорим о Боге, а говорим черт знает о чем? Потому что мы язычники: дела плоти и милые языческие запреты более нам интересны (и тогда, когда мы отрицаем запреты: все равно вокруг телесных истечений крутится речь), а Бог уходит на второй план. Библия более всего обсуждает идолослужение, а после него — сферы общества, власти и экономики. То есть: сначала верное религиозное устройство, а затем при его наличии — решение реальных проблем. У нас неверное религиозное устройство, и как следствие до реальных проблем мы даже не добираемся: и вот мы обсуждаем месячные. Надо ли действительно так много писать и думать, чтобы сказать: стыдно, что до сих пор есть практика «ритуальной нечистоты», столь явный осколок дохристианской религиозности? Вообще говоря, конечно, здесь просто нечего обсуждать, все понятно! Сдвинется ли что-то в реальности от этого понимания, это уже вопрос церковной организации, механизма принятия решений в Церкви (и не этот ли вопрос втайне обсуждается?). Не верней ли подумать о условиях возможности таких вещей в Церкви? О том, какова наша религиозность и почему она такова?
То, о чем люди спорят, разумеется, много о них говорит. Вот в ранней Византии спорили о Троице. Вот в России в начале XX века спорили о новой религиозной общественности. Вот в Германии 30-гг. XX века спорили о том, хорошо или плохо убить всех цыган и евреев, а славян частью уничтожить, частью поработить. Вот православные начала XXI века спорят о физиологических процессах [4].
(...)
Окончание здесь
Свежие комментарии