Достоевский — писатель, сказавший в своей «Пушкинской речи» о «всемирной отзывчивости» русской культуры, восприимчивости к ее достижениям. По случаю двухсотлетнего юбилея писателя Esquire собрал высказывания его зарубежных коллег, показывающие, как мировая культура отозвалась на самого Достоевского.
Фридрих Ницше
(1844−1900)
Германия
«Вы знаете Достоевского? Кроме Стендаля никто не был для меня такой приятной неожиданностью и не доставил столь много удовольствия. Это психолог, с которым я нахожу «общий язык».
(Из письма Петеру Гасту)
«Достоевский принадлежит к самым счастливым открытиям в моей жизни…»
(Из книги «Сумерки идолов»)
Эрнест Хемингуэй
(1899−1961)
США
«У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого».
<…>
«Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?»
(Из книги «Праздник, который всегда с тобой»)
Вирджиния Вульф
(1882−1941)
Великобритания
«Из всех великих писателей ни один, кажется, так не удивляет и не озадачивает, как Достоевский».
<…>
«Пожалуй, слово «интуиция» точнее всего выражает гений Достоевского во всей его силе. Когда она им овладевает, для него нет тайн в глубинах темнейших душ — он читает любую, самую загадочную надпись. Но когда она оставляет его, вся его удивительная техника как бы повисает бесплодно в воздухе. Рассказ «Двойник» с его блистательной выдумкой как раз пример такого рода изощренной неудачи. И напротив, «Слабое сердце» написано от начала до конца с такой силой, что поставь мы рядом любую вещь, она превратится в бледную банальность».
Кнут Гамсун
(1859−1952)
Норвегия
«Достоевский — единственный художник, у которого я кое-чему научился, он — величайший среди русских гигантов».
(Из письма ко второй жене, актрисе Марии Андерсен)
Жан-Поль Сартр
(1905−1980)
Франция
«Достоевский как-то писал, что «если бога нет, то все дозволено». Это — исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма, человек — это свобода».
(Из книги «Экзистенциализм — это гуманизм»)
Герман Гессе
(1877−1962)
Швейцария
«Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа, которому призрачный мир «Преступления и наказания» приятно щекочет нервы, ни тем более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь, как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы переполнены чувством безысходного отчаяния. И только когда мы в смиренном уединении смотрим на жизнь из нашей юдоли, когда мы не в состоянии ни понять, ни принять ее дикой, величавой жестокости, нам становится доступна музыка этого страшного и прекрасного писателя. Тогда мы больше не зрители, не сибариты и не критики, а бедные братья среди всех этих бедолаг, населяющих его книги, тогда мы страдаем вместе с ними, затаив дыхание, зачарованно смотрим их глазами в водоворот жизни, на вечно работающую мельницу смерти. И только тогда мы воспринимаем музыку Достоевского, его утешение, его любовь, только тогда нам открывается чудесный смысл его страшного, часто дьявольски сложного поэтического мира»
Томас Манн
(1875−1955)
Германия
«Мучительные парадоксы, которые «герой» Достоевского бросает в лицо своим противникам-позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны мук и познания».
<…>
«Как предлагаемое читателю издание Достоевского относится ко всей совокупности его творений и как написанные им произведения относятся к тому, что он мог бы и хотел написать, не будь он ограничен пределами человеческой жизни, — так и то, что я сказал здесь о русском титане, относится к тому, что можно о нем сказать. Достоевский — но в меру, Достоевский — с мудрым ограничением: таков был девиз. Когда я рассказал одному из друзей о моем намерении написать предисловие к этому сборнику, он сказал с улыбкой: «Берегитесь. Вы напишете о нем книгу. Я уберегся».
(Из предисловия к тому избранной прозы Достоевского «Достоевский — но в меру»)
Франц Кафка
(1883−1924)
Австро-Венгрия, Чехия
«Замечание Макса о Достоевском (Макс Брод — его друг, соратник, хранитель и издатель посмертного наследия — Esquire), о том, что в его произведениях слишком много душевнобольных, совершенно неправильно. Это не душевнобольные. Обозначение болезни есть не что иное, как средство характеристики, причем средство очень мягкое и очень действенное. Например, если постоянно и очень настойчиво твердить человеку, что он ограничен и туп, то, если только в нем есть зерно достоевщины, это подстрекнет его проявить все свои возможности. С этой точки зрения характеризующие его слова имеют примерно то же значение, что и бранные слова, которыми обмениваются друзья. Когда они говорят: «Ты дурак», то это не означает, что тот, кому это адресовано, действительно дурак и они унизили себя дружбой с ним; чаще всего — если это не просто шутка, но даже и в таком случае — это заключает в себе бесконечное переплетение разных смыслов. Так, например, отец братьев Карамазовых отнюдь не дурак — он очень умный, почти равный по уму Ивану, но злой человек, и, во всяком случае, он умнее, к примеру, своего не разоблачаемого рассказчиком двоюродного брата или племянника, помещика, который считает себя настолько выше его».
(Из дневников 1913—1923)
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
(1896−1940)
США
«Если ты хочешь изучать эмоциональный мир — не сейчас — но, может быть, через несколько лет — прочитай «Братьев Карамазовых» Достоевского. И ты увидишь, каким может быть роман».
(Из письма к дочери)
Сомерсет Моэм
(1874−1965)
Великобритания
«До сих пор я лишь критиковал роман, и читатель вправе спросить, почему я называю его одним из величайших произведений мировой литературы, если в нем столько недостатков. Что же, во‑первых, от «Братьев Карамазовых» невозможно оторваться. Достоевский был не только великим писателем, но и — что не всегда совпадает — очень искусным романистом, умеющим талантливо драматизировать любую ситуацию. Здесь имеет смысл рассказать, какими методами он настраивал читателя на особую, острую восприимчивость. Он собирал, например, героев вместе и заставлял их обсуждать что-нибудь до непонятности бредовое, а затем постепенно все объяснял с мастерством Эмиля Габорио, распутывающего в своих детективных романах таинственные преступления».
(Из сборника «Десять романов и их создатели»)
Антуан де Сент-Экзюпери
(1900−1944)
Франция
«Я никогда не питал пристрастия к романам и читал их не так уж много. Первыми привлекли меня романы Бальзака, особенно «Отец Горио». В пятнадцать лет я напал на Достоевского, и это было для меня истинным откровением: я сразу почувствовал, что прикоснулся к чему-то огромному, и бросился читать все, что он написал, книгу за книгой, как до того читал Бальзака».
(Из «Воспоминаний о некоторых книгах»)
Стефан Цвейг
(1881−1942)
Австро-Венгрия
«В творчестве Достоевского каждый герой наново решает свои проблемы, сам окровавленными руками ставит межевые столбы добра и зла, каждый сам претворяет свой хаос в мир. Каждый герой у него слуга, глашатай нового Христа, мученик и провозвестник третьего царства. В них бродит еще и изначальный хаос, но брезжит и заря первого дня, давшего свет земле, и предчувствие шестого дня, в который будет сотворен новый человек. Его герои прокладывают пути нового мира, роман Достоевского — миф о новом человеке и его рождении из лона русской души…»
(Из эссе «Достоевский»)
Шервуд Андерсон
(1876−1941)
США
«Я рад, что Вы нашли Достоевского. Если бы я узнал, что Вы не читали его, я бы прожужжал Вам все уши давным-давно. Это восхитительно, что вы выбрали две книги, которые я люблю больше всего, — «Карамазовых» и «Бесов». Во всей литературе нет ничего подобного «Карамазовым» — это Библия. Вам также понравятся «Идиот» и тюремные рассказы. Этот человек не может нравиться, его можно только любить. Я всегда чувствовал, что это тот единственный писатель, перед которым я мог встать на колени».
(Из письма поэту Харту Крейну)
Джек Керуак
(1922−1969)
США
«Я думаю, что величие Достоевского — в признании существования человеческой любви. Шекспир не проникся глубоко этим пониманием, остановленный гордостью, как и все мы. Достоевский в действительности посланник Христа и для меня — проповедник современного Евангелия. Его религиозный пыл проникает за факты и детали повседневности, поэтому он сосредотачивает внимание не на цветах и птицах, как святой Франциск, не на финансах, как Бальзак, но на самых будничных вещах. <…> Виденье Достоевского — это виденье Христа, только в современных понятиях. Тот факт, что он запрещен в Советской России, говорит о слабости государства. Виденье Достоевского — это виденье, о котором мы мечтаем по ночам и ощущаем днем, это Истина о том, что мы любим друг друга, нравится нам это или нет, т. е. мы признаем существование другого — и Христа в нас».
(Из дневников)
Чарльз Буковски
(1920−1994)
США
«Мой Достоевский — бородатый, тучный чувак с темно-зелеными таинственными глазами. Сперва он был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. Нонсенс, конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких девочек. Мой Горький — пройдошливый пьянчуга. По мне, Толстой — человек, приходивший в ярость из-за пустяка».
(Из книги «Из дневника последних лет жизни»)
Орхан Памук
(1952 — настоящее время)
Турция
«Я хорошо помню, как читал «Братьев Карамазовых». Мне тогда было 18, я сидел один в комнате, окна которой выходили на Босфор. Это была моя первая книга Достоевского. С первых же страниц она вызывала во мне двоякое чувство. Я понимал, что не одинок в этом мире, но ощущал оторванность от него и беспомощность. Размышления героев казались моими мыслями; сцены и события, которые потрясли меня, я словно переживал сам.
Читая роман, я чувствовал одиночество, словно был первым читателем этой книги. Достоевский, казалось, разговаривает со мной и только мне рассказывает нечто никому не известное о людях и жизни. Это тайное знание ошеломило меня. Ужиная с родителями или болтая, как обычно, с приятелями из Стамбульского технологического университета, где учился на архитектора, я чувствовал, что моя жизнь изменится, что книга живет во мне. Моя жизнь казалась мелкой и ничтожной рядом с великим, бескрайним, удивительным миром книги. День, когда я впервые прочитал Достоевского, стал для меня днем прощания с наивностью».
(Из лекции писателя в СПбГУ, отрывки из которых опубликовала «Бумага»)
Зэди Смит
(1975 — настоящее время)
Великобритания
«Набоков приучил меня презирать Достоевского. Досадная ошибка, которую я сейчас исправляю! Прямо сейчас читаю «Братьев Карамазовых». Мне потребовалось двадцать лет, чтобы понять разницу между прекрасным стилистом и мудрецом. В тексте Достоевского — мудрость».
(Из интервью журналу «Читаем вместе»)
Андре Асиман
(1951 — настоящее время)
США
«У нас был друг семьи, которого я терпеть не мог, и он собрался читать «Идиота». А я думал, что он сам идиот, и решил переиграть его и прочитать «Идиота» первым. Так что я прочитал «Идиота», и это было потрясающе, а потом «Преступление и наказание», и это тоже было потрясающе, но по-другому».
(Из интервью Blueprint)
отсюда
Свежие комментарии