В начале были естествоиспытатели. За то и любят философов, в отличие от их интеллектуальных предшественников — жрецов и магов. По сегодняшним меркам древнегреческий натурализм довольно странный: все состояло то из воды, то из воздуха (разряжаясь, он становится огнем, а сгущаясь — землей), то из крючковатых атомов, которые могли быть размером с планету. И все же это были первые научные картины мира. Космос возник из гигантского космогонического вихря (небулярная гипотеза!), человек произошел от рыб (теория эволюции!), Солнце превратилось из катающегося по небу в тележке Гелиоса в раскаленный камень. Древних поэтов высмеивали как веривших в «полупсов» и «людей с кулачок», традиционные мифы стали объяснять рационально: Ириду разжаловали из богини в природное явление, а Геракл на мысе Тенар укротил вовсе не Цербера, а водившуюся там «ужасную змею». Гомер прозвал ее «псом Аида», потому что ужаленного ждала немедленная смерть, а уж про Цербера и три головы потом присочинили.

Это был скандал. Ионийский протоматериализм упразднил олимпийские небеса и загробное царство, оскорбив чувства верующих. Если небо — это вращающийся ледообразный свод, к которому огненные звезды прибиты наподобие гвоздей, где живут боги? Если Земля — это просто земля, где же «сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких», куда ссылают за хюбрис? А если перестанут бояться богов, ?

Древнегреческая культура была агональной: два эллина — три мнения. Пифагор первым понял, что ионийцы размыкают вековые духовные скрепы. Его философия стала полемическим ответом натурализму: автор известной всем со школы c2 = a2 + b2 стоит у истоков традиции идеалистической метафизики. Пифагор разделил мир на подлунный и надлунный, чего не могло быть у ионийцев, считавших, что небесные тела и Земля сделаны из одинаковых элементов. Загробное царство оказалось непосредственно под Луной — тело стало могилой души. Если следовать заветам Пифагора, после смерти можно попасть на Луну, где дела получше. Над Луной — еще лучше: Млечный Путь считался островами блаженных. Через пифагорейцев, платоников и неоплатоников учение о бессмертии души попало в христианство. Если вы христианин, вы обязаны Пифагору по гроб жизни — и после гроба тоже.

Минули тысячелетия, материалисты проиграли, а Пифагор выиграл: 7 миллиардов землян, 87 % религиозных, 10 % нерелигиозных (среди которых полно верующих), жалкие 2 % атеистов. Мы покинули Средневековье и что-то там секуляризовали, но продолжаем жить на планете верующих в надфизические сущности. Современная философия вроде противостоит набожному мейнстриму. Континентальная традиция весь XX век корпела над вполне человеческими проблемами, а аналитическая вовсе поставила точку: бог — это такая же бессмыслица, как глокая куздра. Найти в наши дни убежденного идеалиста не так уж легко. И здесь на сцену выходят спекулятивные реалисты, утверждающие обратное: вот уже несколько веков философы тайком потворствуют разрастанию чувствилища верующих, а настоящего реализма никогда не было.

Все началось с работы Квентина Мейясу «После конечности. Эссе о необходимости контингентности» — возможно, главного философского труда начала XXI века. Посыл прост: антагонизм материализма и идеализма исчерпал себя, уступив место тому, что Мейясу назвал «корреляционизмом», согласно которому у нас есть доступ лишь к корреляции между мышлением и бытием, но никогда — к тому и другому по отдельности.

Эра Корреляции — предыдущие 200 лет —  началась с критической революции Канта, направленной против догматичных метафизиков, которые глазом не моргнув доказывали: у мира есть первоначало, а вот и оно, глядите-ка, а вот природа вашей души — иначе говоря, выводили независимое от опыта знание абсолютной субстанции. Для Канта это были просто выжившие из ума шарлатаны, спекулировавшие за пределами способностей разума. Фантазерству он противопоставил трансцендентальную философию и учение о строгих границах познания: у нас нет доступа к объектам, независимым от их отношения к субъекту. Любую вещь-в-себе мы неминуемо превращаем в вещь-для-нас. Хотите Бога? Ради бога! Но для этого есть вера, не приплетайте сюда метафизические доказательства.

У нас нет доступа и к чистому субъекту, который уже не был бы направлен на какой-либо объект: любая мысль — это мысль о чем-то. Таким образом, для корреляциониста нет ничего за пределами мышления и данного мышлению. Чтобы избежать этого замкнутого круга, мысль должна была бы уметь выпрыгнуть из головы и сравнить мир сам по себе и мир как он выглядит для нас.

Корреляция, в которой мы навечно заперты, давно стала для философии таким трюизмом, что никому не пришло бы в голову ее проблематизировать. Если для докритических философов ключевыми вопросами были «Кто постигает истинную природу субстанции? Тот, кто мыслит Идею, индивида, атом, Бога? Какого Бога?», то после Канта вопрос уже не в том, чтобы мыслить абсолютную субстанцию, а в описании наиболее адекватного соотношения: субъект/объект, ноэма/ноэзис (феноменология),dasein/sein (Хайдеггер), язык/референт (аналитическая философия). Этот поголовный корреляционизм Мейясу объявляет своим главным врагом.

Чем плоха корреляция? Кантианская — в общем-то ничем. Мы обязаны быть наследниками Канта, если не хотим вернуться к догматизму метафизиков. Но посткантианский корреляционизм стал значительно радикальнее. В «слабой» корреляции в-себе непознаваемо, но хотя бы мыслимо. Мы по крайней мере знаем, что оно действительно существует, является причиной наших представлений и логически непротиворечиво. Кант применяет закон непротиворечия к в-себе, не считая, что тем самым совершает какую-то познавательную процедуру. В «сильной» же, которую исповедует современная философия, в-себе и непознаваемо, и немыслимо. Нет такого волшебства, посредством которого кантианская мысль вышла бы за пределы себя, чтобы убедиться, что немыслимое для-нас логическое противоречие является еще и невозможным в-себе.

Сильный корреляционизм полностью игнорирует в-себе. Раз оно непознаваемо и немыслимо, мы не можем о нем утверждать ровным счетом ничего: ни того, что оно существует, ни того, что оно невозможно. Мы можем о нем только молчать и удивляться на манер Витгенштейна: «6. 522. Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое». Отсюда все беды.

Забвение вещи-в-себе привело к радикальному расхождению философии с наукой. Если корреляционисту показать трилобита или галактику Андромеды — то есть вещи, предшествовавшие рождению самой корреляции и однозначно свидетельствующие в пользу независимой от корреляции реальности, — он как ни в чем не бывало возразит, что это трилобит-для-нас и галактика-Андромеды-для-нас. Философ XX века, застрявший в ноэмах/ноэзисах и дазайнах/зайнах, не способен к дословному прочтению научных истин — ему кровь из носа необходимо заключить их в антропоцентричную клетку. Философия оказалась заложницей сильного антропного принципа: «сказать, что нечто существовало до вас только для вас (то есть лишь при условии, что вы существуете, чтобы осознавать это прошлое), — значит сказать, что ничто не существовало до вас».

Антиреализм философии — следствие ее антиабсолютизма. Отказавшись мыслить абсолют, философы потеряли абсолютное «Великое Внешнее» (Le Grand Dehors) докритических мыслителей, которое не состояло с нами ни в каких отношениях, было совершенно индифферентно к тому, как оно дано для-нас, и существовало в-себе независимо от того, мыслим мы его или нет.

Еще более грозное имя корреляционизма — фидеизм. Корреляционизм запрещает мыслить абсолют, но это означает только то, что абсолют выходит из-под юрисдикции разума и попадает прямиком в руки 97 % верующих, которым позволено абсолютизировать налево и направо. Вера стала единственным легитимным способом доступа к абсолюту. Сам корреляционизм не придерживается никакой иррациональной позиции, но он положил конец любому рациональному обсуждению независимой от человека реальности: «Какой философ сегодня будет претендовать на опровержение возможности христианской Троицы на основании того, что обнаружил в ней противоречие?». Как вы можете настаивать, что макаронного-монстра-в-себе точно не существует, потому что он иррационален или самопротиворечив, если вам ничего не известно о в-себе?

Победив догматизм, парадоксальным образом критическая философия взрастила слепые фанатизмы всех сортов: «Конечно, есть исторические причины современного возрождения религиозности, которые было бы наивно сводить только к одним событиям в философии. Но не стоит недооценивать, учитывая его распространенность, следующий факт: мысль под давлением корреляционизма отказывается от права критиковать иррациональное, когда последнее предъявляет права на абсолют». Сегодня фанатизм критикуют исключительно за этико-политические последствия, но никогда — за его полностью ложные основания. Если абсолют немыслим, даже атеизм, утверждающий абсолютное несуществование Бога, превращается в верование, одно из многих. По собственной воле философия стала либеральной служанкой любой теологии вообще, включая атеологию.

Если метафизического абсолюта нет, все дозволено. Спасательная миссия Мейясу заключается в том, чтобы разомкнуть круг корреляционизма и неметафизическим путем провести мысль к Великому Внешнему. Это невозможно сделать снаружи корреляции, потому что корреляционист всемогущ. С каким бы доводом в пользу независимой реальности вы к нему ни подкатили, он отрежет: чтобы помыслить эту реальность, вы неминуемо превратите ее в реальность-для-себя — добро пожаловать в корреляцию! Поэтому разрушить круг можно только изнутри. Каждый корреляционист носит под сердцем яйцо со спекулятивным материалистом, проедающим, как ксеноморф, дыру в грудной клетке хозяина и вприпрыжку устремляющимся навстречу абсолюту.

Корреляционист мутирует, оппонируя идеалисту. Сильный корреляционизм всегда рискует скатиться в идеализм: запихивая загребущими руками все подряд внутрь круга, корреляционист вынужден оговариваться, что вообще-то еще может существовать и в-себе, о котором нам ничего не известно. Идеалист возражает: зачем вообще нужно непознаваемое и немыслимое в-себе? С какой стати мы предполагаем, что оно возможно? Давайте избавимся от этой обузы и абсолютизируем саму корреляцию, потому что кроме нее у нас ничего нет. А абсолютизировав корреляцию, мы получим одно уютное для-нас, которому не досаждает никакое в-себе.

Корреляционист не может послать идеалиста по кругу корреляции, поскольку абсолютизируется сам круг. Поэтому он достает из рукава так называемую «фактичность» корреляции. У Хайдеггера вы «экзистируете фактично», поскольку ваше существование дано вам как голый факт. Вам не ниспослано никаких хинтов, почему этот факт именно таков, каков он есть, — Woher und Wohin (Откуда и Куда) вашей жизни остаются в темноте. Корреляционист отряхивает термин от нафталина и уточняет его как «отсутствие причины для всякой реальности». Корреляционизм против предельных оснований для чего угодно, поскольку предельное основание было бы абсолютом (causa sui), — значит он против и предельного основания для самой корреляции. Фактичность корреляции — это ее непознаваемость. Вы просто берете с потолка принцип причинности, формы восприятия, логические законы, сооружаете из всего этого репрезентацию мира и говорите: «Ну как-то так оно все и есть, а почему — да бог его знает, может оно и не так даже». Это предотвращает абсолютизацию круга. Как и о вещах-в-себе, у нас нет никакого позитивного знания о корреляции. Мы не можем утверждать, что она абсолютно необходима (чего добивается идеалист), — мы обязаны допускать любую возможность: возможность корреляции быть абсолютно необходимой, быть случайной, быть совершенно иной или не быть вовсе. Догматичного доказательства в пользу какого бы то ни было варианта нет, потому что эти возможности являются не гипотезами о реальном положении дел, а, напротив, нашим полным неведением — «конечностью» человеческого разума из названия книги.

Но, победив фактичностью идеалиста, корреляционист уже проиграл.

«Мы собираемся вернуть вещам то, что было принято за неспособность мысли» — это, безусловно, слоган «После конечности». Опровергая идеалиста, корреляционист самонадеянно допустил возможность, автономную от корреляции, — возможность небытия корреляции. Вот курьез: вообще-то корреляционист не может помыслить небытие корреляции как коррелят мышления. Нельзя заключить в корреляционистский круг смерть всех корреляционистов. Нет никого, кто сказал бы, что это смерть-корреляционистов-для-нас потому что не осталось никаких «нас», которых касалось бы это «для-нас» — речь идет о смерти-корреляционистов-в-себе, то есть о вполне независимой от нас реальности. Корреляционист лукавил, когда говорил, что возможности круга или его частей (мышления или бытия) быть иными — это просто варианты нашего неведения. Он обязан признать, что всегда тайно считал эти возможности абсолютно возможными, то есть всегда абсолютизировал фактичность корреляции, потому что если окажется, что это всего лишь фактичность-для-нас и возможности-для-нас, то идеалист выиграет. И тут корреляционизм (эпистемологическая позиция о радикальной конечности разума) встает на голову и становится спекулятивным материализмом — учением о строении мира: «Вместо того чтобы говорить, что в-себе может быть чем угодно, но никто не знает чем, мы утверждаем, что в-себе может быть чем угодно, и мы знаем это».

Корреляционист против того, чтобы искать причины (потому что мы доищемся до абсолюта), но не против самих причин. Он просто утверждает, что мы никогда не сможем найти их из-за конечности разума. Спекматериалист отрицает сами причины: мы не можем их найти не из-за конечности, а потому, что их нет вообще, и это отсутствие причины — неотъемлемая сердцевина вещи-в-себе. Абсолютизированная фактичность из головы переносится в саму структуру реальности и становится контингентностью — абсолютной случайностью сущего.

Ни для чего нет причин. Контингентность настолько контингентна («суперконтингентна»!), что она в равной степени потворствует хаосу («гиперхаосу!») и консистентности, гераклитовскому становлению и железобетонному парменидовскому бытию. Вселенная консистентно существовала 14 миллиардов лет, но, сколько бы вы ни тужились, вы не найдете ни одной причины, по которой бы в следующую секунду она не схлопнулась — чтобы еще через секунду появиться с абсолютно иными физическими законами и верховной властью Летающего Макаронного Монстра. В этом нет никакого чуда — вы обязаны постулировать абсолютную спонтанность реальности, если хотите быть реалистом. Все контингентно, кроме самой контингентности — контингентность абсолютно необходима. «Спекулятивный» — значит достучавшийся неметафизическим путем до абсолюта. «Материализм» — полагающий безусловное наличие независимых от нас вещей-в-себе.

Корреляционистское «возможно все?» стало материалистическим «возможно все!»: «Все может коллапсировать: от деревьев до звезд, от звезд до законов, от физических законов до логических. Но не в силу некоего высшего закона, обрекающего все на разрушение, а в силу отсутствия какого бы то ни было высшего закона, ответственного за сохранение чего угодно от разрушения». Звучит так же величественно и неправдоподобно, как и древнегреческие космологии. Сравните с Гераклитом: «Молния управляет всеми вещами». Или: «Космос — словно куча мусора, рассыпанного как попало». Чем не спекулятивный материализм?

В 2007 году вышестоящие полторы дюжины абзацев, растянутые на сто страниц, наделали много шума в Европе, по крайней мере среди философов. Еще бы — старикам вернули прописку в Великих Выселках! Спекулятивный материализм Мейясу стал триггером для зарождения более широкого философского движения, названного, чтобы ублажить доказывающих, что есть кое-что пореальнее (не спрашивайте) материальных вещей-в-себе, спекулятивным реализмом.

Если ограничиться Мейясу, с ходу не совсем понятно, зачем все это. КарикатуристыCharlie Hebdo не спаслись бы от исламистов, если бы держали по экземпляру «После конечности». Фанатизм не исчезнет, если скидывать «После конечности» с вертолетов над Исламским государством. Американские республиканцы и креационисты, Кадыров и Мизулина будут гнуть свои духовные скрепы, сколько бы Мейясу ни спекулировал. Ни один ученый на свете не ждал явления нового weird realism, чтобы описывать реальность-в-себе, — хватало старого-доброго. И напротив, пантеисту Эйнштейну вера не мешает рационально проникать в самую глубь вещей-в-себе. Да и самой философии (освободителем которой он себя мнит) не очень нужна фигура спекулятивного материалиста — теоретику сознания Джону Серлу достаточно сказать, что у нас есть прямой доступ к вещам-в-себе, а Кант ошибался. Так зачем? Если уподобить «После конечности» «Критике чистого разума», то, возможно, цель Мейясу станет очевиднее с выходом его «Критики практического разума» — «Божественного несуществования»,opus magnum, который он пишет уже 20 (!) лет.

Что касается спекулятивного реализма, наверняка о нем можно сказать только то, что его не существует — настолько противоречат друг другу его представители, о каждом из которых потребовалась бы отдельная статья. И все же в той или иной степени они согласны причислять себя к «спекулятивному повороту» (по аналогии с «лингвистическим поворотом» век назад), который обращается не к Человеку (текстам, дискурсам и социальным практикам), а к независимой от человека Реальности. Спустя 2500 лет философы-естествоиспытатели возвращаются.

http://mtrpl.ru/reality-speculators