Print 
PDF
Е. Л. Березович
Уральский федеральный университет
Под псевдонаучными построениями будут пониматься те исследовательские положения, которые либо не могут быть верифицированы с помощью процедур анализа, принятых в данной научной дисциплине, либо являются «пустыми», не требующими для своего доказательства научных разысканий. Псевдонаука (лженаука) – вечный спутник любой науки, в том числе языковедческой. В последние десятилетия лингвистика пережила не одну псевдонаучную «атаку». Самые громкие эпизоды – «новая хронология» А. Т. Фоменко (получившая достойную оценку в работах А. А. Зализняка, см. [1, с. 48 – 176]) и «этимологические» разыскания М. Н. Задорнова, а также его преемников – династии Писановых (реакция научной общественности на их писания представлена, к примеру, в статьях А. Е. Аникина [2 (здесь же протестное письмо Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, поддержанное подписями более чем 500 филологов и историков из России, а также дальнего и ближнего зарубежья)], М. М. Руссо [3], М. Э. Рут [4]). Фоменко, Писановы и др. трудятся или трудились в области «любительской лингвистики» (по выражению А. А. Зализняка), не являются профессиональными языковедами, что облегчает обнаружение и дезавуирование их построений (хотя бы для языковедческого сообщества).
В некоторых отношениях (в первую очередь, в психологическом) сложнее реагировать на псевдонаучные произведения, авторы которых «прописаны» в лингвистике изнутри: публикуют статьи в специализированных журналах, защищают диссертации разного ранга, выступают на конференциях и др. Во многих случаях псевдонаучные выкладки у таких авторов – проявление своеобразной болезни роста, следствие слепого следования моде, они изживаемы, особенно если говорить о научных трюизмах, которые встречаются практически у всех. Но нарастание количества псевдонаучных построений способствует размыванию критериев оценки научного труда и снижению качества исследований в той или иной проблемной области.
Разумеется, репутация в научном сообществе была и остается важным мерилом труда ученого – и трактовка тех или иных построений как псевдонаучных не может не сказаться на этой репутации, однако в определенных условиях (недостаточная методологическая оснащенность отрасли знания, мода, идеологическая ангажированность и др., см. далее) репутация (или «антирепутация») не в силах противодействовать распространению псевдонауки.
В настоящей статье речь будет идти о псевдонаучных выводах, которые обнаруживаются в работах профессиональных языковедов (или считающих себя таковыми). Будет рассматриваться такая область лингвистического знания, как лингвокультурология. Для иллюстраций отбираются те положения из статей, монографий и диссертаций, опубликованных в последние 10 лет, которые можно считать типичными проявлениями псевдонауки. Из этических соображений такого рода выкладки в тексте данной статьи будут пересказаны без паспортизации. Некоторые близкие примеры приводит в своих трудах А. В. Павлова (см., например, [5; 6]); мы далеко не во всем разделяем еепозицию, но с критикой отдельных псевдонаучных положений в области лингвокультурологии не можем не согласиться.
Почему избрана именно лингвокультурология? Думается, в этой области в последнее время псевдонаучные построения встречаются особенно часто. По многовековой традиции лженаука наиболее последовательно атаковала этимологию (в том числе ономастическую), но это были преимущественно внешние вторжения. Что касается лингвокультурологии, то в ней недоказуемые или не имеющие научной значимости положения, кажется, появляются в первую очередь изнутри.
Чтобы это аргументировать, обратимся к общим тенденциям развития лингвистики наших дней. Современная парадигма лингвистического знания именуется «антропоцентрической» – и в этой формулировке изначально заложены методологические трудности, поскольку названия предшествующих парадигм (сравнительно-историческая и системно-структурная) включали в себя указания на метод, а в нынешнем названии есть только указание на направление, в котором должны интерпретироваться результаты исследований. Можно констатировать, что произошло реальное ослабление роли метода, аналитических приемов и процедур в лингвистических исследованиях, а отсюда снижение степени верифицируемости результатов.
Этот процесс поддерживается двумя группами факторов.
Внутрилингвистические факторы:
▪ негативное восприятие структурализма («забывающего о человеке»), принятое (особенно поначалу) у некоторых представителей антропологической лингвистики, а отсюда ослабление роли точных методик;
▪ появление так называемой «диванной» лингвистики (в английском варианте – armchair linguistics, о ней – с ссылкой на Ч. Филлмора см. в [7, с. 35]), в рамках которой практикуется импрессионистическая «этюдность», а необходимость полного охвата анализируемых фактов не включается в аксиологию научного поиска;
▪ установка на «экспансионизм» (предполагающий комплексный учет данных разных наук), отрицательным следствием которой становится размывание категориального аппарата каждой из «сливающихся» наук, что проявляется, в частности, в «подтягивании» данных одной из них для иллюстрации положений другой (скажем, лингвистические выкладки могут подгоняться под постулаты какого-либо философского направления).
Экстралингвистические факторы:
▪ политические процессы, поставившие на повестку дня поиск «национальной идеи», в том числе изучение национально-культурной специфики языка;
▪ «клерикализация» гуманитарных исследований, симптомы которой заметны в последнее десятилетие (проявления ее крайне разнообразны – от попыток введения новых дисциплин типа конфессиональной поэтики или лингвоконфессиологии – до таких «идеологических диверсий», как изъятие из вузовских программ произведений, написанных Л. Н. Толстым после отлучения от церкви);
▪ процессы в образовании – попадание антропоцентрических дисциплин в «линейку» вузовского преподавания, «интернационализация» образования, превращение аспирантуры в образовательную ступень – способствуют тому, что антропоцентрические дисциплиныстановятся самыми «ходовыми», модными, массовыми и в то же время слабо подготовленными (к примеру, в последнее пятилетие появилось изрядное количество иностранных аспирантов, которым для исполнения в краткий срок даются темы именно по русской лингвокультурологии, считающейся более «доступной», чем другие области лингвистического знания);
▪ резкое увеличение вала научных публикаций и появление на авансцене наукометрии, искусственно усиливающей значение модных (но далеко не всегда качественных) научных направлений.
Отсюда возникновение большого количества исследований в области лингвокультурологии, выводы которых можно охарактеризовать в широком диапазоне от слабо аргументированных до лженаучных.
В академической науке в последние два года начал сказываться «откат» от лингвокультурологии в целом. Так, на сайте «Вопросов языкознания» (наиболее авторитетного отечественного журнала в области лингвистики) в 2017 г. было опубликовано предостережение для авторов:
То же сделал «Томский журнал лингвистических и антропологических исследований»
[Однако такой «откат» пока крайне незначителен, он практически не затрагивает вузовскую науку (да и далеко не всю академическую). Самое важное: вести борьбу следует не с этим научным направлением вообще, а с отдельными работами и авторами. Основные проявления «псевдонаучности» лингвокультурологических исследований сводятся к следующему:
▪ непосредственное, буквальное выведение свойств «национального характера» из языковых явлений. Так, из частотности в русском языке уменьшительно-ласкательных суффиксов одни авторы делают вывод об особо добром отношении русского человека к миру, а другие – о неуважении русских людей к самим себе. Чаще всего выводы такого рода следуют из анализа лексики, но встречаются и попытки интерпретации грамматики в указанном ключе. К примеру, отсутствие жесткого порядка слов в русском языке считается следствием сложности психологических и общественных отношений в российском обществе, а наличие такого порядка в других языках, напротив, говорит о более дистантных и поверхностных взаимосвязях между людьми в соответствующих социумах;
▪ признание «исключительности» русского языка в области выражения каких- либо идей, а значит, «эксклюзивном» проявлении соответствующих свойств в национальном характере. Такие выводы делаются на основании либо «непереводимости»(= отсутствии однословного эквивалента) отдельных слов на другие языки (авось, смекалка, удаль), либо на основании их повышенной частотности (душа);
▪ «подтягивание» языкового материала под актуальные в какой-то момент идеологемы. Так, «клерикализация» общественного сознания, о которой говорилось выше, побуждает исследователей рассматривать всю систему русской лексики и фразеологиис этической семантикой как отражение православных ценностей;
▪ резкое противопоставление «русского» (как правило, идеализируемого) и «нерусского». Симптоматично, например, положение о том, что в русской лексике и особенно фразеологии (точнее, пословицах и поговорках, которыми подменяются устойчивые фразеосочетания) проявляется свойственное православному языковому сознанию представление о деньгах как о зле, которому противостоит взаимовыручка и дружба, – в отличие от фразеологии языков, связанных с протестантизмом и католичеством. Этой идее сродни умозаключения такого рода: раз в русском языке есть выражения ни души, на душу (населения), то русский народ гораздо «душевнее» тех «приземленных» и «рассудочных» народов, в чьих языках на месте этих выражений фигурируют nobody (букв. «нет тела») и per capita (буквально «на голову»).
Можно выделить следующие причины появления псевдонаучных лингвокультурологических построений.
▪ Используются некорректные семантические теории, в рамках которых культурные коннотации приписываются отдельным произвольно выбранным лексемам, а не семантической системе в целом. Отдельные лексемы обычно выбираются на «вкусовом» основании – или пользуясь аргументом «от авторитета». Ср., например, авось, во многом «превознесенный» авторитетом Пушкина (Да понадеялся он на русский авось).
▪ Лингвистические данные «подгоняются» под философские и культурологические концепции (наиболее популярны взгляды философов «русской идеи», в том числеН. А. Бердяева, В. С. Соловьева, В. В. Розанова и др.). Так, наилучшим выразителемидеи «духовного единения» признается лексема соборность (и другие с корнемсобор-), которая объявляется ключевой для русского народного языкового сознания.
При этом игнорируется тот факт, что в народной речи это слово не отмечено вовсе, а если использовать часто эксплуатирующийся в лингвокультурологии прием подбора подходящих пословиц (см. далее), то в сборнике Даля можно обнаружить пословицы, включающие соответствующее слово, но дающие весьма неоднозначную трактовку единению (Поют собором, а едят по дворам) или же негативную оценку служителям «собора» (И у соборных попов не без клопов).
▪ Смешиваются данные, имеющие разный языковой статус (принадлежащие языковому узусу VS не являющиеся узуальными, но отражающие лишь субъективно отобранные «мнения» отдельных носителей языка или какие-то ситуативные суждения).
Подробнее остановимся на этом положении, ибо соответствующий методический прием получил широчайшее распространение, особенно в контрастивных лингвокультурологических исследованиях. Все чаще на одном уровне анализа используются факты системы языка (цельнооформленные лексемы и устойчивые фраземы) и свободные текстовые сочетания – пословицы, признающиеся лучшими выразителями народной мудрости.
Как известно, пословицы бывают «на все случаи жизни», в этом состоит принципиальная прагматическая интенция жанра (к примеру, есть пословица «Церковное стяжание – божье», но есть и «Церковное стяжание – дьявольское»). Какой пословице верить, какой факт отбирать?
Получается, что при чтении пословиц «в лоб» (и игнорировании лингвостатистики, см. далее, и различных процедур анализа контекстной семантики) отбор зависит исключительно от исследовательского произвола. Скажем, русские пословицы вполне можно «прочитать» – при соответствующих установках – как контраргумент к положению о нелюбви русских к богатству, см. пословицы из сборника Даля:
«Его бог благословил богатством; Денежка дорожку прокладывает; Тот мудрен, у кого карман ядрен; Добр Мартын, коли есть алтын; Худ Роман, коли пуст карман; Денежка не бог, а полбога есть; После бога – деньги первые; Сила и слава богатству послушны; Денежка – молитва, что острая бритва (т. е. все грехи сбреет); Кормна лошадь, так и добра, богат мужик, так и умен; Пес космат – ему тепло, мужик богат – ему добро» и др.
Более того, в «протестантских» и «католических» языках есть значительное количество пословичных высказываний, порицающих зависимость от денег, но пропагандирующих «духовные ценности»:
англ. A good name is better than riches (Доброе имя лучше, чем богатство),
англ. Money is the root of all evil (Деньги – корень всего зла),
англ. Money isn’t everything (Деньги – не все),
англ. Money is a good servant / slave, but a bad master = фр. L’argent est un bon serviteur et un mauvais maître (Деньги – хороший слуга / раб, но плохой хозяин),
фр. Quand la bourse se rétrécit, la conscience s’élargit (Чем меньше сумá, тем больше совести), фр. L’argent procure tout, hors l’esprit et le cœur (За деньги можно достать все, кроме ума и сердца), фр. L’argent fait fou les gens (Деньги сводят людей с ума), фр. Les histoires d’argent tuent l’amitié (Денежные истории убивают дружбу), фр. Ce qu’argent ne fait, diable ne peut (Чего не делают деньги, того не может дьявол), фр. Qui porte argent par les champs, le diable le suit (Кто носит деньги по полям,за тем следует дьявол),
исп. Allí hay riqueza donde hay amigos (Богатство там, где друзья) и мн. др.
Высказывания такого рода зачастую «международны» и никак не могут считаться отражением какого-либо одного национального менталитета, ср. фр. L’argent ne fait pas le bonheur ≈ англ. Money can’t buy happiness ≈ рус. Не в деньгах счастье.
▪ Неумело используется «метод интроспекции», который вообще не может быть признан методом научного анализа, а лишь вспомогательным способом верификации его результатов. Им блестяще пользуется Анна Вежбицка, но он далеко не всегда может быть с такой же тонкостью и вкусом воспроизведен ее последователями.
▪ Исследователи преимущественно оперируют данными литературного языка,игнорируют факты диалектов, просторечия (не говоря о жаргонах). Из материалов литературного языка делаются выводы о константах русской народной культуры.
▪ Нередко заметно неумение оперировать данными истории языка, контактологии и этимологии, что делает лингвистические выкладки антиисторичными и лишает их опоры на наиболее объективную часть «языкового знания», отраженную во внутренней форме слов. Скажем, обилие слов с начальным благо- (благонравие, благоразумие и проч.) в нескольких лингвокультурологических работах трактуется как проявление особой любви русских к благу и добру.
Но сложные слова с начальным благо- – кальки с греческого, поэтому в данном случае пристало говорить скорее о греческом менталитете, нежели о русском. Неумение оперировать данными истории языка подчас соединяется с некритическим отношением к этимологическим и мотивологическим выкладкам «духовных авторитетов».
Так, в целом ряде работ исследователи идут за этимологическими построениями В. И. Даля, который – при всем своем гении и великолепии своего языкового чутья – все-таки не был профессиональным этимологом. Авторитетом в этимологии и мотивологии становится, к примеру, и П. А. Флоренский, чьи решения, не подкрепленные знанием моделей словообразования, сочувственно цитируются в ряде работ.
▪ Часто в лингвокультурологических трудах отсутствуют данные лингвостатистики, вследствие чего исследовательские выкладки остаются декларативными и голословными. Например, в статье, посвященной лингвокультурологическому анализу русской свободы, указывается, что анализ контекстов, в которых фигурирует это слово, позволяет сделать вывод, что главная ценность русского языкового сознания – свободная родина. При этом автор не дает никаких подсчетов, не пользуется большими корпусами данных, приводя лишь нужные цитаты.
В то же время обращение к корпусным данным ставит этот вывод под сомнение. Так, в Национальном корпусе русского языка [8] (данные на 04.2018) сочетание свободная родина встречается 17 раз, свободное отечество – 3, свобода родины – 34, свободная Россия – 293, свобода России – 53, в то время как, скажем, свободный человек – 973 раза, свобода человека – 575 раз, а, допустим, свободное время – 2535. Почему бы не сделать вывод, что больше всего русский человек ценит свободное время?
▪ При контрастивном изучении языков используется различная сопоставительная база: сопоставление осуществляется на основе материалов, которые разнятся по полноте, социолингвистической стратификации, исторической привязке и проч. Это приводит либо к ангажированным выводам (см. выше), либо к «нулевым». Так, автор диссертации, в которой в лингвокультурологическом аспекте сопоставлялись топонимические системы графства Оксфордшир и Челябинской области, вынужден в качестве выводов сообщить читателю трюизмы, ради которых не стоило предпринимать исследование: сходство в том, что в обеих системах топонимы отражают физико-географические особенности регионов; различия же состоят в использовании специфических географических терминов, в наборе идеологических названий, указывающих на различные убеждения, верования, и т. п. В сходном положении находится автор диссертации, сравнивающий ономастиконы Казани и Белфаста.
▪ Осуществляется неуместная внеисторичная экстраполяция «красивых» объяснительных схем (теория мирового древа, теория бинарных оппозиций, оппозиция «свое – чужое» и проч.) на те явления, которые ими не могут быть описаны. Скажем, названия улиц Верхняя и Нижняя в башкирском городе Бирске отражают, по мнению одного из авторов, трехчастное мифологическое деление («верхний» – мир богов, «средний» – мир людей, «нижний» – мир хтонических существ). Другой исследователь применяет к топонимии «принцип мирового древа»: соловецкие топонимы типа Зеленый мыс или Зеленый остров считаются отражением «живой» части древа, а Сухой остров – безжизненной, связанной со смертью. Третий автор называет «мировым древом» принцип организации русской лексики с этической семантикой. Во всех случаях разрешающая сила подобных схем нулевая.
***
Выше были приведены лишь малочисленные примеры, количество которых можно, к сожалению, увеличить многократно. Остается надеяться, что в нашей науке, как и прежде, будут работать механизмы саморегуляции, позволяющие преодолеть нынешний методологический кризис. Следует лишь помнить вечно актуальные слова А. А. Зализняка:
«Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и даже просто банальными, а теперь звучат очень немодно:
1) Истина существует, и целью науки является ее поиск.
2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал (если он действительно профессионал, а не просто носитель казенных титулов) в нормальном случае более прав, чем дилетант. <…>
По-видимому, те, кто осознаёт ценность истины и разлагающую силу дилетантства и шарлатанства и пытается этой силе сопротивляться, будут и дальше оказываться в трудном положении плывущих против течения. Но надежда на то, что всегда будут находиться и те, кто все-таки будет это делать» [1, с. 210, 212]. [Впрочем, сказав это при награждении премией Солженицына, Зализняк показал не словом, а делом, что идеологическая ложь ему важней исторической правды. Menschliches, allzumenschliches… Прим.публикатора]
Список использованной литературы
1. Зализняк, А. А. Из заметок о любительской лингвистике / А. А. Зализняк. – М: Русскiй Мiръ: Московские учеб., 2010. – 240 c. (Серия «Литературная премия Александра Солженицына).
2. Аникин, А. Е. Омраченный юбилей
1373. Руссо, М. Как читать этимологические словари
4. Рут, М. Э. Уроки этимологии / М. Э Рут // Филологический класс. – 2018. – No 2. – С. 7 – 12.
5. Павлова, А. В. Можно ли судить о культуре народа по данным его языка? // Антропологический форум. – 2012. – No 16. – C. 3 – 60.
6. Павлова, А. В. Сведения о культуре и этническом менталитете по данным языка / А. В. Павлова // От лингвистики к мифу: Лингвистическая культурология в поисках «этнической ментальности»: сб. ст. / сост. А. В. Павлова. – СПб.: Антология, 2013. – С. 160 – 240.
7. Паршин, П. Б. Теоретические перевороты и методологический мятеж в лингвистике XX века / П. Б. Паршин // Вопросы языкознания. – 1996. – No 2. – С. 19 – 42.
8. НКРЯ – Национальный корпус русского языка [Электронный ресурс]. –
Источник Четвёртые Моисеевские чтения : национальные и региональные особенности языка: в 2 ч. Материалы Всероссийской (с международным участием) научной конференции. Оренбург, Оренбургский государственный педагогический университет, 22 – 24 ноября 2018 г. / сост. и науч. Ред. П. А. Якимов. – Оренбург : «Издательство “Оренбургская книга”», 2018. Ч.1. С.132-138.
Свежие комментарии