Альтернативы постмодернизму? Политическое осмысление интеллектуальных тупиков
Постмодернизм угрожает не только либеральной демократии, но и модерности как таковой. Это может показаться слишком смелым утверждением или даже гиперболой, но в действительности совокупность базовых идей и ценностей постмодернизма давно уже вышла за рамки академического знания и приобрела в западном обществе огромный культурный вес. Иррациональные и идентитарные «симптомы» постмодернизма легко распознать и раскритиковать, но этос, лежащий в их основе, еще толком не осознан. Причина этого, с одной стороны, в том, что постмодернисты редко изъясняются отчетливо, а с другой — в том, что противоречивость и непоследовательность имманентны их образу мышления, отрицающему существование стабильной реальности и достоверного знания. Но в основе постмодернизма лежит логически стройная система представлений, и важно прояснить их для себя, если мы намерены им противостоять. Эти представления — корень проблем, с которыми сталкиваются сегодня правозащитники; они подрывают доверие к левому движению и угрожают отбросить нас назад, к иррациональному и первобытному «домодерному» состоянию культуры.
Если говорить совсем просто, постмодернизм — это художественное и философское течение, зародившееся во Франции в 1960-е годы и подарившее миру обескураживающее искусство и еще более обескураживающую «теорию». Характерные для постмодернистов антиреализм и принципиальное неприятие цельного и гармоничного индивидуума были почерпнуты из авангардного и сюрреалистического искусства, а также из предшествующей философии — в особенности Ницше и Хайдеггера. Это была реакция сопротивления либеральному гуманизму художественных и интеллектуальных течений модернизма: апологеты постмодернизма упрекали модернистов в наивной универсализации опыта западных мужчин — представителей среднего класса.
Философия, заявлявшая в качестве ценностей этику, здравый смысл и ясность, отвергалась по тем же причинам. Структурализм — направление, которое (зачастую излишне самоуверенно) пыталось анализировать человеческую культуру и психологию, исходя из последовательных структур взаимоотношений, — был подвергнут резкой критике. Марксизм, рассматривающий общество сквозь призму классовых и экономических структур, также был объявлен чрезмерно упрощенным, лишенным требуемой гибкости. Но в первую очередь постмодернисты ополчились на науку с ее целью обретения объективного знания о реальности, существующей независимо от человеческого восприятия: наука была для них не более чем еще одной формой сконструированной идеологии, в которой доминируют западные буржуазные предпосылки. Постмодернизм — безусловно, левое течение — располагал одновременно нигилистическим и революционным этосом, что резонировало с послевоенным постимпериалистическим духом времени на Западе. По мере того как постмодернизм развивался и диверсифицировался, первостепенное значение приобрел его революционный аспект «политики идентичности», а первично более сильный нигилистический аспект деконструкции, оставаясь фундаментальным, отошел на второй план.
Сопротивляется ли постмодернизм модерности — спорный вопрос. К модерной эпохе относятся гуманизм Возрождения и Просвещение; это период, когда произошла революция в науке, когда были разработаны либеральные ценности и права человека; период, когда западные общества постепенно пришли к выводу, что разум и наука — более надежный путь к знанию, чем слепая вера и предрассудки; период, когда восприятие человека исключительно как члена того или иного коллектива, чья роль в общественной иерархии жестко фиксирована, сменилось концепцией личности, в которой каждый представитель человеческого вида уникален и наделен правами и свободами.
Британская энциклопедия сообщает, что постмодернизм — «в значительной степени реакция на философские посылки и ценности модерного периода западной (в особенности европейской) истории», а Стэнфордская философская энциклопедия возражает: «Скорее, его отличительные черты лежат в рамках самой модерности, и постмодернизм — это продолжение модерного мышления на иной лад». Рискну предположить: разница определений только в том, что для нас важнее в модерности — то, что она породила, или то, что она уничтожила. Если рассматривать суть модерности как развитие науки и разума, гуманизма и универсального либерализма, постмодернисты ей противостоят. Если же рассматривать модерность как разрушение властных структур, таких как феодализм, Церковь, патриархат, империя, то постмодернисты стараются продолжать эту линию; при этом их мишенями оказываются наука, разум, гуманизм и либерализм. Следовательно, корни постмодернизма — изначально политические и революционные, хотя и в деструктивном, или, как выразились бы сами представители течения, «деконструктивном» ключе.
Термин «постмодерн» ввел Жан-Франсуа Лиотар в своей книге 1979 года «Состояние постмодерна». Он определяет состояние постмодерна как «недоверие метанарративам». Метанарратив — это широкомасштабное и связное объяснение крупных феноменов. Религии и прочие тотализирующие идеологии являются метанарративами, когда пытаются объяснить смысл жизни или все пороки общества. Лиотар ратовал за то, чтобы заменить их «мининарративами» и стремиться к постижению менее масштабных и более личных «истин». Под таким углом он рассматривал не только христианство или марксизм, но и фундаментальную науку.
С его точки зрения, «есть тесная взаимосвязь между тем языком, который мы называем научным, и тем, что мы называем этикой и политикой» (p. 8). Увязывая науку и полученное благодаря ей знание с правительством и властью, он оспаривает претензии науки на объективность. Лиотар объявляет такую недоверчивость постмодерна общечеловеческим свойством и утверждает, что с конца XIX века «внутренняя эрозия принципа легитимности знания» начала исподволь менять статус знания (p. 39). Возникшие к 1960-м годам в результате этого процесса «сомнения» и «деморализация» ученых оказали сильное «влияние на центральную проблему легитимации» (p. 8). Сколько бы ученые ни твердили ему, что они отнюдь не деморализованы, а их сомнения не выходят за рамки приличествующих всякому Применяющему на практике метод, дающий лишь промежуточные результаты и оперирующий гипотезами, которые нельзя «доказать», поколебать его убежденность было невозможно.
У Лиотара мы видим явно выраженный гносеологический релятивизм (веру в личные или культурно-специфические истины или факты) и защиту приоритета «пережитого опыта» перед эмпирическими доказательствами. Мы также видим, что в продвигаемой им версии плюрализма точка зрения любого меньшинства приоритетна по сравнению с общим консенсусом ученых или либеральной демократической этикой, которые объявляются авторитарными и догматическими. Эти взгляды характерны для постмодернистской мысли в целом.
В трудах Мишеля Фуко также преобладает релятивизм и вопросы языка применены к истории и культуре. Фуко назвал свой подход «археологическим», поскольку полагал, что «расчищает» различные аспекты истории культуры от наслоений задокументированных дискурсов (изречений, продвигающих или разделяющих определенную точку зрения). Согласно Фуко, дискурсы контролируют то, что можно «познать»; тогда как сами эти дискурсы в разные периоды истории и в разных местах находятся под контролем различных систем институциональной власти. Таким образом, знание оказывается прямым продуктом власти. «В любой заданной культуре и в любой заданный момент всегда есть лишь одна “эпистема”, которая определяет, на каких условиях возможно знание, будь то выраженное в теории или же исподволь инвестированное в практику» [1].
Более того, люди сами по себе сконструированы культурой. «Человек со всеми его личностными характеристиками является продуктом отношений власти, примененных к телам, их потребностям, возможностям, влечениям, устремлениям» [2]. Он практически лишен самостоятельности. По словам Кристофера Батлера, Фуко «доверяет представлениям об изначальной порочности восприятия человека в контексте его класса или профессии, отвергая такой взгляд как “дискурс” независимо от нравственного или безнравственного поведения конкретного индивидуума» [3]. Он приравнивает современную либеральную демократию к средневековому феодализму по степени угнетающего воздействия и оправдывает жесткую критику любых институций, дабы разоблачить «политическое насилие, которое всегда неявно вершилось с их помощью» [4].
Фуко — пример крайнего культурного релятивизма, исходящего из того, что структуры власти неизбежно стирают любые проявления как индивидуального, так и общечеловеческого. Вместо этого люди оказываются — в зависимости от их положения в отношении доминирующих в культуре идей — либо угнетателями, либо угнетенными. Джудит Батлер почерпнула многое у Фуко, когда учредила собственную квир-теорию, согласно которой гендер есть, прежде всего, культурный конструкт; теория постколониализма и «ориентализма» Эдварда Саида и «интерсекциональность» Кимберли Креншоу с ее пропагандой политики идентичности также развивают идеи Фуко. Мы также видим, что язык приравнивается к насилию и принуждению, а разум и всеобщий либерализм — к угнетению.
Концепцию «деконструкции» ввел Жак Деррида; он же поддерживал идею культурного конструктивизма и культурной и личностной относительности. Он еще более явно сосредоточился на проблеме языка. Самое известное высказывание Деррида: «Нет ничего вне текста», — то есть слова в принципе не могут иметь никакого простого и ясного означаемого. Наоборот, «есть только контексты, без какой-либо якорной зацепки» [5].
Таким образом, значение текста не подвластно автору. Читатель или слушатель волен вчитывать в текст собственные смыслы и равноправен в этом с автором; каждый текст «может порождать до бесконечности новые контексты, абсолютно не насыщаясь». Деррида ввел термин «различение» (différance), производный от глагола “differer”, означающего одновременно «откладывать» и «различать». Тем самым он определенно указал: окончательного смысла быть не может, смысл конструируется из различий — в частности, из оппозиций. Слово «молодой» имеет смысл только относительно слова «старый», и, вслед за Соссюром, Деррида утверждал, что смысл возникает из конфликта этих элементарных противоположностей, причем для него они всегда образуют положительный и отрицательный полюсы. «Мужчина» есть нечто положительное, а «женщина» — нечто отрицательное. «Запад» есть плюс, а «Восток» есть минус. Он настаивал на том, что «мы имеем дело не с мирным сосуществованием антонимов, а, скорее, с насильственно внедренной иерархией. Один из двух терминов управляет другим (аксиологически, логически и т.д.), высказывает над ним превосходство. Деконструировать оппозицию означает, прежде всего, свергнуть существующую в данный момент иерархию» [6]. Таким образом, деконструкция подразумевает опрокидывание этих выявленных иерархий: «женщина» или «Восток» объявляются чем-то положительным, а «мужчина» и «западное» — отрицательным. Причем, дабы подчеркнуть культурно сконструированную и произвольную природу такого конфликта неравных сил, делать это надлежит с иронией.
Мы видим, что Деррида усугубляет культурный и эпистемологический релятивизм и идет дальше предшественников в обосновании политики идентичности. Здесь заявлено открытое отрицание того, что различия могут быть иными, нежели бинарно-оппозиционные, — и, как следствие, отвержение таких ценностей Просвещения и либерализма, как преодоление разногласий и сосредоточение внимания на всеобщих правах человека, личной свободе и расширении полномочий индивидуума. Именно здесь корень «иронического мужененавистничества» и мантры «расизм меньшинства по отношению к большинству невозможен», а также той идеи, что рамки понимания навязываются идентичностью. Мы также видим, как отвергается императив ясности речи и аргументации: ведь отрицается сама потребность понять точку зрения другого во избежание неправильных истолкований. Намерения говорящего несущественны — важно лишь впечатление, которое производит на слушателя его речь. Наряду с идеями Фуко, это лежит в основе нынешнего убеждения в глубоко разрушительном характере «микроагрессии» и неправильного использования терминологии, связанной с расой, гендером и сексуальной ориентацией.
У постмодернизма три «отца-основателя»: Лиотар, Фуко и Деррида, но у их философии много общих тем с другими влиятельными «теоретиками»; постмодернисты следующего поколения подхватили их идеи и стали применять ко все более широкому кругу социальных и гуманитарных дисциплин. Мы уже видели, что это означало пристальное внимание к языку на уровне каждого слова и ощущение, что смысл, вложенный в текст говорящим, менее важен по сравнению с тем, как сказанное им воспринято слушателем или читателем, сколь бы радикальной ни была интерпретация. И человечество в целом, и индивидуальность — по существу, иллюзии; люди оказываются пропагандистами или жертвами дискурсов, в зависимости от своего социального положения; причем положение человека, связанное с идентичностью, играет гораздо более важную роль, чем его индивидуальное взаимодействие с обществом. Нравственность культурно относительна, как и сама реальность. Эмпирический опыт сомнителен и подвергается такому же подозрению, как и все доминирующие в культуре идеи, включая науку, разум и универсальный либерализм. Это ценности Просвещения: они наивны, связаны с недопустимым обобщением и угнетением; налицо моральная необходимость разрушить их. Гораздо более важны непосредственный опыт, нарративы и убеждения «маргинализованных» групп; все они равно «истинны», но теперь они должны получить приоритет перед ценностями Просвещения, дабы опрокинуть угнетающее, несправедливое и совершенно произвольное устройство социальной реальности, нравственности и знания.
(...)
Окончание здесь
Свежие комментарии