Евгеника как лженаука: «семья Калликак»

Print PDF

Резюме. Я рассказывал, почему евгеника ненаучна: её доводы и призывы – просто рационализация массовых страхов западноевропейской буржуазной среды. Это страх вырождения, следующего из практики браков по расчёту и социальной близости (чтобы не дробить капитал, сохранять уровень образования и пр.), вроде изображённого у Золя в «Доктор Паскаль»; и страх перед «неограниченным размножением низших народов и рас» при сокращении собственной размножаемости на следующей стадии демографического перехода.

История одного из важнейших доводов евгенического движения (как минимум для США, где оно было наиболее развито – наряду с Германией, скандинавскими странами, Латвией и Эстонией) – рассказа о т.н. «семье Калликак» – показывает недостаточность фактов для этих рационализаций, пришлось прибегать к подтасовкам и/или внесению систематических ошибок там, где такие истории пробовали проверить исследованием. Необходимость тех и других показывает, что идея «улучшения человеческой природы» в её западном варианте:– найти биологически «лучших» (по интеллекту и/или «хорошему поведению», иногда прямо говорили «богатых»), поддержать их падающее размножение, оградить от конкуренции «худших», «опасных для общества», чтобы те знали своё место, уменьшить их размножаемость и присутствие рядом с «чистой публикой» и т.д. – была попросту лженаукой.

Практиковали её чисто ради сохранения классовой власти — цензовые слои как бы объективной науки всячески укрепляли классовый барьер «со своей стороны», чтобы был непроницаемым для пробующих выбиться из низов и/или угнетённых групп, немедля интерпретируемых как «худшие». Это занятие было выгодным для верхов, но вредным для общества в целом (не говоря уж про опасность для большинства), т.к. уменьшало число реализовавшихся талантов, снижало «интеллект нации», который мог быть увеличен только за счёт подъёма и реализации «снизу», тех кто был раньше  лишён этой возможности.

В силу иного настроя русской интеллигенции сравнительно с евроемериканской отечественная евгеника (тем более существовавшая в социуме, устроенном принципиально иначе – на идеалах социального равенства, строящем бесклассовое будущее) дала прямо противоположный ответ, полезный для общества и выгодный большинству ответ на общий для тогдашней буржуазной и разночинной интеллигенции (иная, советская ещё не выросла) вопрос, как использовать существующую разнокачественность людей, считая её биологической, для общего блага? Как обществу реагировать на разность способностей – и неравенство результатов – обнаруживаемых в каждый данный момент (опять же считая основу того и другого биологической, что неверно, но это отдельная тема). Они показали, что надо снять классовый барьер, чтобы получили доступ к качественному образованию те, кто раньше был от него отсечён — нацмены, женщины, рабочие, бедняки, чтобы реализовать таланты, ранее пропадавшие втуне; и чтобы общество через новые типы школ старалось каждому найти учителя, который раскроет именно его способности. Именно эту политику проводила Советская власть, благодаря чему уже в 50-е гг. достигла паритета в НТП с США и их союзниками: сверхвысокая реализация таланта и социальная мобильность в СССР компенсировали большую бедность страны и огромное неравенство стартовых условий ввиду чудовищной отсталости «старой России».

***

«Одним октябрьским утром того года к школьным воротам подвезли восьмилетнюю Эмму Волвертон¹. Это была девочка среднего роста с красивым округлым личиком, довольно широким носом и густыми темными волосами. Невозможно понять, что чувствовала Эмма Волвертон тем утром. В последующие годы у нее не было возможности самой публично рассказать о своей жизни. Среди множества людей, говорящих за нее, почти никого не интересовали ее собственные слова. Для большинства из них она была поучительным примером передачи наследственных заболеваний из поколения в поколение.

Нам мало известно о том, как Эмма Волвертон оказалась в этом уголке Вайнленда. Ее мать Мелинда выросла на севере штата. В 17 лет она начала работать служанкой. Вскоре Мелинда забеременела Эммой, и хозяин ее выгнал. Отец Эммы, разорившийся пьяница, бросил Мелинду; она оказалась в богадельне, где и родила Эмму в 1889 г.

Семья благодетелей забрала Мелинду и ее маленькую дочку из богадельни, и некоторое время молодая женщина работала у них. Вскоре она снова забеременела. Ее покровители настояли на браке с отцом будущего ребенка. После того как у Мелинды и ее мужа родился малыш, семья переехала в арендованный дом на ферме по соседству. Когда Мелинда забеременела в третий раз, муж сказал, что ребенок не его, и бросил ее и детей.

Ферма, на которой Мелинда арендовала дом, принадлежала холостяку. После того как ее муж ушел, она переселилась к фермеру, и тот признал себя отцом третьего ребенка. Покровители снова попытались все уладить. Они устроили развод Эмминой матери с ее отчимом, а затем стали договариваться о свадьбе Мелинды с фермером. Тот согласился, но только при условии, что Мелинда избавится от всех детей, кроме его ребенка. Вскоре после этого Эмму доставили к главным воротам Вайнлендской спецшколы.

Когда Олин Гаррисон в 1888 г. основал школу, он сначала назвал ее «Дом для воспитания и ухода за умственно отсталыми детьми в Нью-Джерси». Он предложил для учреждения руководящий принцип, который будет потом много десятилетий использоваться в публикациях о школе:

«Истинная задача обучения и воспитания отсталых и слабоумных мальчиков и девочек – научить их тому, что им нужно будет знать и использовать потом, когда они станут мужчинами и женщинами».

Гаррисон был полон решимости создать более гуманное заведение, чем обычные приюты, в которых раньше содержали тех, кого признали слабоумными.

«Наша цель – пробудить спящие способности и стремления, вселить надежду и развить уверенность в себе»,

говорилось в рекламном буклете школы.

Чтобы Эмму приняли в эту школу, была выдумана легенда, что девочка не смогла поладить с детьми в обычной школе. Это позволило бы подозревать, что она слабоумная. Определение слабоумия в конце XIX в. было весьма расплывчатым. В Вайнлендскую спецшколу привозили, к примеру, детей с эпилептическими судорогами. У некоторых был кретинизм – сочетание карликовости с умственной отсталостью.

А ряд воспитанников проявлял признаки расстройства, которое позднее назовут синдромом Дауна. Эмма относилась к числу учеников, не имевших явных симптомов, но все же считавшихся неспособными жить в обществе.

Когда Эмма приехала в школу, ее там тщательно обследовали, чтобы вынести решение, принимать ли ее в Вайнлендское учреждение. Исследовавшие девочку сотрудники не заметили «никаких особенностей в форме или размере головы»². Эмма понимала их указания, могла пользоваться иголкой, приносить дрова и наливать воду в чайник. Она немного знала буквы, но не умела читать и считать. Однако, согласно записям, ее сочли

«упрямой и зловредной», а также «не восприимчивой к шлепкам и выговорам».

Этого оказалось достаточно. Настоящая причина – что в Вайнленд ее отправили, чтобы не мешала дома, – упомянута не была. Проверяющие объявили девочку слабоумной, и она пополнила ряды воспитанников.

Эмму поселили в один из домиков вместе с небольшой группой других детей. Каждый ее день был заполнен уроками, общественно-полезной работой и играми. Помимо чтения и математики были прогулки по полям и лесам, где ей рассказывали о природе.

«Мы показываем детям связь между природой и человеком, – говорил заместитель директора Э. Р. Джонстон, – рассказываем, какое отношение растения и животные имеют к их еде и одежде»³.

Эмма и другие ученики много занимались пением на уроках музыки. Джонстон считал, что

«при правильном обучении их дикарское пение станет цивилизованным»⁴.

На стенах школы висел лозунг:

«Сначала счастье, а остальное приложится».

Состоятельные леди из Филадельфии создали Дамский совет посетителей; на его деньги был куплен вагончик, в который запрягали ослика, так что дети могли кататься по периметру фермы. Дамы финансировали также постройку карусели и организацию зоопарка с медведями, волками, фазанами и другими животными. Ежегодно школа ставила рождественские спектакли, на которые приглашались жители Вайнленда, а каждое лето ученики, разместившись в двух вагонах одного из местных поездов, отправлялись на пляж Вайлдвуда для отдыха на побережье. На одной из своих первых фотографий Эмма запечатлена в конце открытого вагона, заполненного девочками и учителями. Она сидит на ворохе сена, оглядывается на фотографа и улыбается. Фотография подписана «Отъезд в лагерь»⁵.

Поскольку Эмма оказалась способной к работе, ее ежедневно обучали ручному труду. У нее был участочек для выращивания фруктов и овощей. Таких девочек, как Эмма, наставляли в кройке, шитье и изготовлении деревянных поделок. Мальчиков учили делать обувь и коврики. Руководство школы утверждало, что благодаря этому труду их ученики когда-нибудь смогут зарабатывать себе на жизнь. Но и само учебное заведение, подобно многим приютам и тюрьмам того времени, зависело от их заработка. Согласно школьным записям, в период с мая 1897 г. по май 1898 г. ученики изготовили 30 костюмов-троек, 92 комбинезона, 234 фартука, 107 пар обуви и 40 кукол в одежках. Они выстирали 275 130 единиц белья. Они продали продуктов со школьной фермы на 8 160,81 долл., среди прочего своих покупателей нашли 1030 бушелей репы, 158 корзин с дынями и 83 161 кварта молока. Однако тот парадокс, что слабоумные дети могли выполнять такое количество квалифицированной работы, никогда не беспокоил школьную администрацию. Руководству не было стыдно за те деньги, которые они получали, эксплуатируя детский труд.

«Мы делаем богоугодное дело», 

– объяснял Джонстон⁶.

Доказывая богоугодность выполняемой миссии, начальство школы ссылалось на спасенные жизни. Кроме того, администрация считала, что заведение избавило общество от слабоумных преступников. Президент Дамского совета посетителей Изабель Крейвен заявляла:

«Современные научные исследования правонарушителей и дефективных показывают, что большинство наших преступников и пьяниц на самом деле родились с той или иной степенью психической неполноценности»⁷.

По мнению Крейвен, слабоумие не только было у детей уже с рождения, но и передавалось от родителей потомству. Она разделяла принятую в конце XIX в. в Америке веру в наследование плохого поведения. Каким-то образом слабоумие могло быть одновременно и болезнью, и расплатой за грехи, которые грешники передавали своим детям. В ежегодном отчете школы за 1899 г. Крейвен описала историю одной алкоголички, жившей в Германии в конце XVIII в. У нее было 834 потомка, из которых семеро стали убийцами, 76 совершили другие преступления, 142 были профессиональными нищими, 64 – убогими, а среди женщин 181 вела «распутную жизнь»⁸, сообщала Крейвен.

Вайнлендская спецшкола защищала следующие поколения от такой опасности, изымая из общества слабоумных детей и гарантируя, что они никогда не смогут завести собственных.

«Если мы не позаботимся об этих недееспособных, то оставим в наследство будущим поколениям преступность и большие затраты»,

– предупреждала советница.

Эмма осваивалась в своем новом доме. Учителя делали заметки, отслеживая прогресс в ее развитии. Они записали, что в письмах Санта-Клаусу она просила ленты, перчатки, кукол и чулки. Девочка научилась читать и писать, хотя с арифметикой были сложности. Она научилась стелить постель. Иногда учителя отмечали ее плохое поведение. В других случаях они писали, что Эмма хорошо продвигается в обучении. Она участвовала в рождественских спектаклях. Она освоила корнет и играла в школьном оркестре такие произведения, как, например,

«Знамя, усыпанное звездами»⁹.

Девочка научилась пользоваться швейной машинкой, чтобы шить блузки, а затем стала делать и шкафчики для них, с филенчатой дверцей и шиповым соединением стенок.

Когда Эмма вошла в подростковый возраст, школа начала активно использовать ее как неоплачиваемого сотрудника. Школьная администрация отмечала:

«Она практически идеальный работник»¹⁰.

Эмма накрывала столы в школьной столовой и помогала на уроках столярного дела. Она оказалась настолько способной, что Джонстон сделал ее своей домработницей, а затем доверил ей заботиться о его маленьком сыне. Некоторое время Эмма работала помощницей в детском саду при школе, да так хорошо, что один из визитеров ошибочно принял ее за учительницу. Это был не единственный случай, когда посетители отмечали, что она кажется совершенно нормальной. В 17 лет Эмма познакомилась с новым сотрудником Вайнленда: маленьким лысеющим человеком по имени Генри Годдард. Годдард завел себе кабинет над одной из мастерских и заполнил его странными инструментами и приборами. Он просил детей выполнять разные задания, например как можно быстрее тыкать палочкой в отверстия в доске.

Однажды пришла очередь и Эммы идти в кабинет Годдарда.

«У меня пять центов в одном кармане и пять в другом, – сказал он ей. – Сколько всего у меня центов?»¹¹

«Десять»,

– ответила Эмма.

Доктор Годдард предложил Эмме еще 16 задачек на счет. В общей сложности она дала 12 правильных ответов и пять неправильных.

Через два года Годдард вызвал ее снова, чтобы озадачить очередной порцией тестов. Надо было, к примеру, составить предложение со словами «Филадельфия», «деньги» и «река» или, скажем, сосчитать от 12 в обратную сторону. Помощники Годдарда хвалили ее за каждый ответ, хотя она допустила довольно много ошибок. Позже Годдард просмотрел ее результаты и подвел итог всей ее жизни с помощью одного слова, которое он недавно придумал: морон.

Без ведома Эммы Годдард начал осторожно собирать информацию о ее семье. Его помощники искали друзей семейства Волвертон, чтобы узнавать сплетни. Годдард был уверен, что родственники Эммы тоже мороны.

__________

Генри Годдард пришел в Вайнлендскую спецшколу, чтобы создать науку о детстве, имея за плечами ужасный опыт собственного детства. Он родился в штате Мэн в 1866 г., и в том же году бык ударил рогами его отца. Отцовская травма в итоге привела к тому, что семья лишилась фермы, и Годдарду-старшему несколько лет пришлось зарабатывать на жизнь поденной работой – вплоть до своей смерти в 1878 г. Последующие три года Годдард прожил в семье своей старшей сестры, поскольку их мать провозгласила себя миссионером-квакером и исчезла на несколько месяцев, чтобы проповедовать на собраниях «Общества друзей»¹² в Канаде и на Среднем Западе. В возрасте 12 лет Годдарда отправили в Провиденс учиться в квакерской школе-интернате.

«Никто не интересовался мной и не беспокоился о том, жив я или умер»,

– вспоминал Годдард в старости¹³.

Когда закончился его срок в «квакерской тюрьме»¹⁴, как он называл свою школу, Годдард отправился в Хаверфордский колледж. К колледжу он тоже не питал теплых чувств, считая, что это просто

«удобный способ уберечь от неприятностей сынков богатых филадельфийских квакеров».

Он возненавидел школу как учреждение в принципе. Везде задавались бессмысленные упражнения на зазубривание латинских и греческих слов и царили бесконечные опасения, как бы ученики не впали в грех. Годдард считал, что пребывание в колледже ничего не дает: ученики из богатых семей после его окончания продолжат благоденствовать, тогда как бедные студенты вроде Годдарда будут всю жизнь пробиваться с большим трудом. Позже он вспоминал:

«На протяжении всей взрослой жизни я остро чувствовал неправильность моего первоначального обучения»¹⁵.

Несмотря на все презрение Годдарда к образовательным учреждениям, он в итоге всю жизнь был с ними связан. Некоторое время он тренировал футбольную команду в Университете Южной Калифорнии, затем преподавал в школах штатов Огайо и Мэн. Но в возрасте 30 лет Годдард попал на лекцию психолога Стэнли Холла, которая изменила его представления об образовании. Холл сообщил своим слушателям, что школы могли бы на научной основе раскрывать детские умы. Проведя свои собственные исследования, Холл пришел к выводу, что умственное развитие детей идет по предсказуемому пути – совсем как превращение бескрылой личинки в стрекозу. Если бы учителя и психологи объединили усилия, говорил Холл, они могли бы создать новую систему образования, основанную на научных данных, а не на суеверных традициях.

Годдард немедленно оставил свою преподавательскую работу и отправился в Массачусетс, чтобы учиться у Холла в Университете Кларка. Получив докторскую степень, в 1899 г. Годдард уехал в Западный Честер в Пенсильвании – работать психологом в педагогическом училище штата¹⁶. Там он начал собирать информацию, необходимую для изменения процесса преподавания. Учителя со всей Пенсильвании использовали таблицы Годдарда для проверки зрения своих учеников, в силу чего он мог определить, сколько детей плохо успевает в школе просто потому, что им сложно читать написанное в книгах и на доске. Исследователь разослал анкеты для оценки нравственного развития школьников от класса к классу. Подобно тому как его мать ездила на собрания квакеров, Годдард ездил с конференции на конференцию, только проповедовал он учителям не славу Господню, а исследование детского развития. Психолог приглашал своих слушателей присоединиться к нему в поисках

«закона детского развития, на который мы сможем опереться, когда его поймем»¹⁷.

В 1900 г. на одной из конференций Годдард встретил Джонстона, который пригласил его посетить Вайнлендскую спецшколу. На Годдарда увиденное произвело большое впечатление. Учителя в Вайнленде не повторяли бездумно одни и те же уроки. Они экспериментировали и меняли подходы в зависимости от их эффективности. Джонстон настаивал на том, чтобы Годдард во время своего визита поговорил и с самими учениками.

«Я никогда ничего так сильно не боялся»¹⁸,

– признавался затем Годдард. Но все прошло лучше, чем он ожидал, возможно, потому, что Годдард знал, каково это – быть брошенным ребенком. Позже Джонстон поздравил его, сказав:

«Вы говорили так, как будто привыкли разговаривать со слабоумными».

Годдард уехал с убеждением, что Вайнленд – это исключительное место,

«огромная семья счастливых, довольных, но умственно неполноценных детей»¹⁹.

В течение нескольких следующих лет он плотно общался с Джонстоном, делясь с ним идеями об использовании науки для поиска нового способа обучения. В 1906 г. Джонстон пригласил Годдарда стать первым директором по науке в Вайнленде.

Годдарду открывались редкие возможности для научной деятельности. В Вайнленде можно было узнать о человеческом мышлении то, чего не удалось бы обнаружить, исследуя обычных детей. Анатомы много изучали простых животных вроде плоских червей или морских ежей, чтобы получить важную информацию, которую можно было бы применить и к людям. Психологи могли бы получить такую же пользу от изучения менее сложного мышления.

«Спецшкола в Вайнленде – это великолепная лаборатория для изучения человека»²⁰, 

– полагал Годдард.

Однако, когда Джонстон объявлял о назначении Годдарда на должность, он держал в голове еще одну – весьма мрачную – причину взять в штат психолога. Слабоумие поражало все больше и больше детей, оно передавалось по наследству, и общество оказалось перед лицом надвигающейся катастрофы.

Джонстон переживал, что

«дефективность и вырождение усиливаются, число нервных заболеваний растет»²¹.

Даже открытие других школ, подобных Вайнленду, не поможет остановить наплыв нуждающихся.

«К тому времени как мы заполним дополнительные площади, очереди станут еще больше, чем были». «Мы должны остановить прирост, – предупреждал Джонстон, – а значит, разобраться, откуда такие дети берутся, почему появляются и что надо сделать, чтобы остановить этот поток».

__________

Годдард не разделял мрачных взглядов Джонстона – по крайней мере поначалу. Он надеялся, что когда-нибудь, благодаря его исследованиям в Вайнленде, будет найдено лечение, способное улучшить умственные способности слабоумных.

«Предположим, нам удастся найти какой-то метод тренировки мозга, чтобы другие клетки взяли на себя работу отсутствующих, – размышлял он в 1907 г. – Разве не получим мы тогда такое усиление интеллекта, о котором раньше не могли бы даже и мечтать?»²²

Прежде чем высвобождать скрытый интеллект, Годдарду нужно было найти способ его научно измерять. Он хотел ввести для интеллекта числовые значения – аналогичные тем, используя которые врачи измеряют давление крови, температуру тела или вес. В то время врачи регулярно диагностировали у детей имбецильность или идиотизм, но руководствовались при этом преимущественно интуицией. Годдард попытался создать тест, с помощью которого можно было бы изучать биологические основы интеллекта. Он предполагал, что решающее значение имеет скорость работы нервной системы, поэтому давал ученикам Вайнленда задание как можно быстрее нажимать пальцем на кнопку. Это оказалось малоэффективным. Некоторые ученики вообще не могли понять, что дядя от них хочет. Годдард пробовал другие тесты. Он заставлял школьников с максимально возможной для них силой сжимать динамометр, вдевать нитку в иголку, рисовать прямые линии. Но когда Годдард проанализировал результаты тестов, выяснилось, что они противоречивы. Ученик мог хорошо делать что-то одно и очень плохо – другое.

Годдард позже делился, что

«после двух лет работы результаты были настолько слабыми, удалось сделать так немного, что я уехал за границу в поисках идей»²³.

В Европе психолог побывал в университетах, школах и лабораториях, чтобы посмотреть, как там проводятся исследования. В Бельгии некий врач недолго думая протянул ему лист бумаги со списком вопросов. Это было новое диагностическое средство, тест Бине – Симона, названный так в честь своих создателей-французов – психолога Альфреда Бине и его помощника Теодора Симона²⁴. Бине и Симон взялись разработать тест по просьбе французского правительства; он был нужен для школ, которые могли бы его использовать для выявления детей, нуждающихся в особой помощи на уроках.

Бине понял, что ему нужен способ измерения интеллекта,

«обычно, – говорил он, – называемого здравым смыслом, практичностью, предприимчивостью, способностью приспосабливаться к обстоятельствам»²⁵.

Но это не температура, которую можно определить с помощью термометра, как же это измерить? Вместо того чтобы пытаться оценивать способности напрямую, Бине решил сравнивать отдельно взятого ребенка с другими.

У обычных детей выполнение интеллектуальных заданий с возрастом улучшается. Бине считал, что наиболее умные развиваются быстрее, а слабоумные отстают. Бине и Симон определили средний результат для детей данного возраста при выполнении конкретного задания. Теперь они могли проверять других детей и на основе результатов оценивать, какому возрасту соответствует их умственное развитие. Так, слабоумный десятилетний ребенок мог по своему умственному развитию находиться на уровне пятилетнего.

Годдарда поразило, что психолог пытается оценивать человеческий ум без помощи специальных приборов, например секундомера или автоматографа²⁶. Бине утверждал, что вполне достаточным будет просто получить от детей ответы на некоторые вопросы. Другие европейские ученые предостерегали Годдарда, что тест Бине – Симона притянут за уши, но он все же добавил лист с тестом к своим бумагам. Вернувшись в Вайнленд, Годдард обнаружил этот список вопросов и решил его испробовать. В любом случае он ничего не терял.

Протестировав некоторых учеников Вайнленда, Годдард пробежал глазами результаты. Оказалось, что они очень хорошо соответствовали заключениям учителей спецшколы. Ученики, признанные идиотами, неизменно получали самые низкие баллы. Результаты имбецилов были несколько лучше, а дети вроде Эммы Волвертон, которые просто медленнее и труднее соображали, выполнили тест еще лучше; по своему умственному развитию они буквально на пару лет отставали от здоровых сверстников.

Годдард решил, что тест Бине – Симона – именно тот способ измерения, который ему нужен. Умственное развитие идиотов ниже, чем у трехлетних детей, имбецилы соответствуют по уровню детям от трех до семи лет. Подобные Эмме Волвертон соображали лучше, но для них не было специального названия. Годдард вспомнил о своем унылом классическом образовании и для тех, чье умственное развитие оказалось на уровне, соответствующем детям 8–12 лет, ввел термин морон²⁷, что в переводе с греческого означало «глупый». Каждую из этих категорий Годдард разделил на три подгруппы: легкая, умеренная и тяжелая форма.

После того как Годдард протестировал учеников Вайнленда, он обратил свой взор на другие школы. Ему удалось получить разрешение отправить пятерых помощников в школы соседнего округа и протестировать 2000 обычных учеников. Оказалось, что у 78 % детей умственное развитие соответствовало их возрасту, 4 % опережали своих сверстников более чем на год, 15 % – отставали на 2–3 года. А еще 3 % волочились в самом конце, оказавшись глупее ровесников более чем на три года.

«По факту эти данные математически подтвердили точность теста Бине», 

– заявил Годдард²⁸. Поскольку результаты теста были одинаковы вне зависимости от того, кто его проводил, Годдард убедил себя, что получает таким образом точную оценку некоторого биологического признака – того самого таинственного источника интеллекта в мозге. Возможно, это изменило и его собственные представления об интеллекте. Теперь он воспринимал его не как нечто податливое, что можно улучшить, укрепив нервные клетки, а как свойство, во многом определяемое наследственностью.

«Это не лечится, – заключил Годдард²⁹. – По крайней мере, в 80 % случаев такие нарушения получены от родителей или бабушек с дедушками, и рождение подобных детей можно было предотвратить».

В выводах Годдарда просматривались представления XIX в. о наследственности. Он разделял общепринятое убеждение, что люди, вставшие на путь преступлений или алкоголизма, каким-то образом могут своими грехами испортить здоровье своим потомкам. Интересуясь вырождением у исследованных подопечных школы, Годдард просмотрел их личные дела в поисках информации об их семьях. Чтобы узнать больше, он составил «послеприемный бланк»³⁰, который должны были заполнять родители и врачи. Годдард выяснял, есть ли у учащихся Вайнленда сумасшедшие, слабоумные или страдающие алкоголизмом родственники.

Собрав заполненные бланки, Годдард поразился, сколь у многих были родственники с такими проблемами. Чтобы получить полную картину, психолог хотел нанять группу квалифицированных помощников, «собирающих сведения о наследственности»³¹.

Где взять деньги на этот проект, Годдард не знал. Но как раз в разгар периода неопределенности, словно в ответ на его молитвы, в марте 1909 г. в школу пришло письмо. Один из ведущих американских ученых, генетик по имени Чарльз Девенпорт, спрашивал, есть ли у кого-нибудь в Вайнленде сведения о наследовании слабоумия³².

Девенпорт стал известен всего за несколько лет до того, как написал в Вайнленд³³. В 1892 г. в Гарварде он получил докторскую степень по зоологии и шел по надежному, но незаметному пути, изучая гребешков и других морских животных. Он переехал в деревню Колд-Спринг-Харбор на Лонг-Айленде и начал проводить там летнюю школу для учителей биологии. Но у Девенпорта были большие амбиции, далеко выходящие за пределы копания в песке на побережье. Он был одним из пионеров использования новых статистических методов для точного сравнения животных по форме и размеру. Когда эти методы получили достаточное развитие, Девенпорт предсказал, что «биология из умозрительной науки превратится в точную»³⁴. Сравнивая родителей и потомков, он усиленно пытался с помощью статистики разобраться в наследственности. Когда в 1900 г. вновь увидели свет забытые работы Менделя с его идеями о доминантных и рецессивных признаках, это поразило Девенпорта как удар молнии.

Он убедил Институт Карнеги превратить Колд-Спринг-Харбор из сонной летней школы в круглогодичную генетическую исследовательскую станцию. В 1904 г. «Станция экспериментальной эволюции» распахнула двери. Хуго де Фриз на поезде приехал в Колд-Спринг-Харбор и выступил с речью по случаю радостного события. В особенности он поздравил Девенпорта – как директора станции.

«С его участием обнаружится множество неожиданных фактов, будут найдены новые методы улучшения домашних животных и растений», 

– прогнозировал де Фриз³⁵.

За первые несколько лет работы директором Девенпорт досконально исполнил это предсказание. Он собрал коллектив ученых, и они начали исследование наследственности на мухах, мышах, кроликах и утках. Ботаник Джордж Шелл, который позднее работал в садах Лютера Бёрбанка, выращивал на полях Колд-Спринг-Харбора кукурузу и ослинник. Сам Девенпорт изучал кур и канареек. При работе с канарейками он пришел к выводу, что хохолок из перьев у них на голове – доминантный признак, имеющий менделевское наследование³⁶.

Однако Девенпорт не ограничился канарейками. Ему хотелось изучать и человеческую наследственность тоже. Девенпорт не мог исследовать ее опытным путем – создавая экспериментальные семьи. Поэтому он решил изучать родословные. Люди веками записывали сведения о своих предках, и иногда на генеалогическом древе можно было увидеть некоторые намеки на наследственность. К примеру, челюсть Габсбургов из поколения в поколение снова и снова появлялась на королевских портретах. В XIX в. в психиатрических больницах велись записи, которые позволяли предположить, что безумие может передаваться по наследству. Девенпорт понял, что, если родословные достаточно подробны, по ним можно проследить менделевские закономерности в наследовании признаков у человека на протяжении многих поколений.

Работая вместе со своей женой Гертрудой, которая была зоологом, Девенпорт начал с простого изучения наследования цвета глаз и волос у человека. Затем он расширил свои исследования, подготовив группу помощников, которые должны были по всей территории Новой Англии разыскивать семьи с такими наследственными заболеваниями, как болезнь Гентингтона. А еще Девенпорт задумался, не может ли в американских приютах и других учреждениях – домах для глухих и слепых, психиатрических лечебницах и тюрьмах – уже иметься та информация, которую он ищет. Он написал в Вайнлендскую спецшколу и был потрясен ответным письмом от Годдарда, в котором тот интерпретировал всю свою уже проделанную работу.

«У меня не хватает слов, чтобы выразить весь свой восторг по поводу этих бланков, – признавался Девенпорт Годдарду, – и радость из-за Ваших планов серьезно изучать родословную слабоумных детей»³⁷.

Девенпорт отправился в Вайнленд, чтобы лично познакомиться с Годдардом и помочь тому запустить задуманный проект. Он объяснил Годдарду, как организовать работу по сбору первичных данных и как анализировать полученный материал. Но самое главное – Девенпорт провел для Годдарда краткий курс по генетике.

К 1909 г. уже многие биологи пришли к согласию с выводами Менделя, и число их росло. Но никто из них не мог объяснить, почему получается именно такое – менделевское – распределение. Датский физиолог растений Вильгельм Иогансен дал невидимым наследственным факторам Менделя новое название: гены.

«А что касается природы этих генов, – предостерегал Иогансен, – то пока нет оснований строить какие-то предположения»³⁸.

Под идейным руководством Девенпорта Годдард безоговорочно принял идеи австрийского монаха. Оставалось выяснить, было ли слабоумие рецессивным признаком, который проявлялся у детей в тех случаях, когда они наследовали одинаковый ген от обоих родителей. Чтобы раздобыть доказательства, Годдард уговорил некоего филантропа из Филадельфии оплатить исследование наследственности. Он создал полевую группу для сбора первичных данных, набрав туда только женщин, которые должны были, согласно его пожеланиям, отличаться «приятными манерами и обхождением, внушающим доверие», а также «высоким интеллектом, позволяющим им понять проблему слабоумия»³⁹.

Годдард особенно полагался на свою главную полевую исследовательницу, бывшую заведующую школой Элизабет Кайт, которая в свое время училась в Сорбонне и Лондонском университете. Кайт и другие сотрудницы отправились в путь, чтобы знакомиться с семьями учеников Вайнленда. Через несколько месяцев Годдард заявил, что полученные результаты

«похоже, полностью соответствуют закону Менделя»⁴⁰.

Описав итоги исследования в ежегодном школьном отчете, он предсказал великие события для Вайнленда.

«Как только мы докажем, что этот закон верен и для человека, мы получим в свое распоряжение мощный инструмент для решения некоторых наиболее неприятных проблем, – говорил Годдард. – Мы близки к тому, чтобы внести огромный вклад в науку; это сделало бы спецшколу в Нью-Джерси известной во всем мире и на все времена»⁴¹.

__________

Объехав Нью-Джерси и соседние штаты, сотрудники Годдарда собрали информацию о семьях 327 учеников. Иногда у членов семейств был нормальный интеллект, и тогда становилось непонятно, откуда появилось слабоумие у их младших родственников. Однако гораздо чаще встречались семьи, в которых было много слабоумных, не говоря уж об алкоголиках и преступниках.

В то же время в Вайнленде Годдард получил дополнительные сведения, которые, как он считал, доказывали, что слабоумие наследуется по законам Менделя – подобно морщинистости у семян гороха. Согласно школьным записям, если у двух слабоумных родителей были дети, то у большинства из них в итоге тоже выявлялось слабоумие. На основе собранных родословных Годдард подсчитал, что примерно две трети слабоумных были такими в силу наследственности.

«Они унаследовали это так же, как вы – цвет ваших глаз, волос и форму головы»,

– говорил Годдард⁴².

Осознание происходящего потрясло Годдарда. Он чувствовал, что снимает глянец с американского общества, обнажая скрытое разложение. И ни одна из историй, собранных его сотрудниками, не впечатлила его сильнее, чем история Эммы Волвертон.

Когда Годдард впервые осматривал девочку, она произвела на него впечатление типичного морона, одного из многих в школе. В стенах Вайнленда Эмма была вполне приятной в общении ученицей. Но, выйдя за ворота, она оказалась бы обречена. Годдард предполагал, что

«она вела бы порочную, аморальную и преступную жизнь, но из-за особенностей своего умственного развития не была бы в этом виновата»⁴³.

Интерес Годдарда к Эмме усилился, когда Кайт вскрыла историю семьи Волвертон. Сначала Элизабет удалось разыскать мать Эммы, Мелинду. К тому времени у Мелинды было восемь детей, и она зарабатывала на жизнь, трудясь на ферме и торгуя мылом. Кайт рассказала Годдарду, что Мелинда показалась ей равнодушной по отношению к своей семье и себе самой.

«Ее мировоззрение – это мировоззрение животного», 

– позже заявлял Годдард⁴⁴.

Кайт продолжала раскапывать родословную Эммы дальше. Она получила сведения о тетях, дядях и кузенах Эммы. Она отправилась на дно Нью-Джерси – в районы трущоб, нищие фермерские хозяйства и лачуги в горах, откуда вернулась с шокирующими рассказами о грязных полуголых детях, неотапливаемом жилье, завшивленных матерях и кровосмешении.

Чтобы проникать в дома, Кайт иногда предъявляла письмо из школы, а иногда скрывала свои цели и вежливо спрашивала разрешения укрыться от надвигающейся бури или притворялась историком, изучающим Войну за независимость. Она собирала смутные воспоминания пожилых людей об их давно умерших родственниках. Они рассказывали о конокрадах, о молоденьких девушках, соблазненных адвокатами, о старом пьянице по прозвищу Старина Ужас, который остался в памяти потому, что на выборах голосовал за тех, кто ему платил.

В общей сложности Кайт собрала информацию о 480 Волвертонах, произошедших от одного предка, Джона Волвертона. Она утверждала, что слабоумие убедительно доказано для 143 его потомков. Но Кайт встречалась и с другими потомками Джона Волвертона, которые стали врачами, юристами, бизнесменами и прочими уважаемыми гражданами. Их интеллект, казалось, был совсем не таким, как у родственников Эммы. Две семейные ветви, одна в верхних слоях общества, другая в нижних, похоже, не знали друг о друге.

Кайт была озадачена, пока один ее пожилой собеседник не прояснил ситуацию. Как выяснила Кайт, Джон Волвертон родился в здоровой семье колонистов. В начале Войны за независимость он присоединился к ополчению, и, когда его отряд остановился как-то на ночь в таверне, он напился и переспал со слабоумной девушкой, которая там работала. Вскоре Джон вернулся к респектабельной жизни, женился на женщине из хорошего квакерского рода, у него была счастливая семья с большим количеством потомков, занявших видное положение в обществе.

Джон и понятия не имел, что девушка в таверне забеременела от него и родила слабоумного сына. Она назвала его Джоном Волвертоном в честь исчезнувшего отца. Когда младший Джон вырос, он оказался совсем другим человеком – порочным до такой степени, что его стали называть «старина Ужас». Он завел семью, и с того момента 130 лет назад две линии Волвертонов разошлись в разных направлениях – одна в сторону большей респектабельности, другая в сторону слабоумия и преступности.

«Столь жуткий эксперимент не смог бы спланировать и провести ни один биолог», 

– сказал Годдард⁴⁵. По его словам, полученные данные были

«чуть ли не самыми ценными из всех, когда-либо внесших вклад в тему наследственности у человека»⁴⁶.

__________

Годдард был убежден, что Соединенные Штаты катятся к генетической катастрофе.

«Чтобы цивилизация развивалась, Землю надо заполнять нашими лучшими людьми», 

– говорил он⁴⁷.

[так до сих пор мыслят и чувствуют наши либералы – сильно после того, как была показана ненаучность евгенических идей и бесчеловечность – практик, независимо от реализующей их страны. Но «люди с хорошими лицами» очень хотят повторить. Прим.публикатора].

С точки зрения исследователя, в Соединенных Штатах больше всего для этого подходили его собратья из Новой Англии, ведь

«нет никого, кто был бы лучше их семей».

Но одна за другой эти великолепные родственные линии прекращались из-за отсутствия детей. В то же время, по оценкам Годдарда, слабоумные размножались в два раза интенсивнее остальных.

Годдард, конечно же, был не первым, кто размышлял о регуляции наследственности у человека. За четыре столетия до него Луис Меркадо рекомендовал парам с наследственными заболеваниями не заводить общих детей. В начале XIX в. алиенисты настаивали на запрете безумным создавать семьи. Фрэнсис Гальтон придал этим соображениям гораздо более экстремальную форму: он призывал органы государственного управления заняться разведением граждан, как разводят коров или кукурузу. Гальтон пришел к выводу, что для привлечения сторонников ему понадобится, как он выразился, «краткое название для науки об улучшении рода»⁴⁸. В 1883 г. он придумал термин «евгеника», впоследствии хорошо прижившийся. Для Гальтона евгеника состояла из радостных образов организованных браков, благодаря которым следующие поколения людей будут лучше.

«Какую плеяду гениев могли бы мы создать!» 

– мечтал он [и эти мечты естественным образом следуют из его биографии. Прим.публикатора].

Энтузиазм Гальтона привлек внимание некоторых английских биологов, и они организовали Общество евгенического просвещения. Однако этому обществу так и не удалось приобрести большой вес и как-то повлиять на положение дел в Великобритании. К началу XX в. евгеника начала укореняться в США, и там она расцвела черным цветом. Американские евгенисты хотели запретить людям с плохими свойствами иметь детей. Одни предлагали изолировать слабоумных, чтобы помешать им вступать в половые отношения. Другие призывали к стерилизации.

Дошло до того, что в 1900 г. американский врач Уильям Дункан Макким агитировал за «тихое безболезненное умерщвление»⁴⁹. Он мечтал о создании газовых камер, чтобы убивать

«самых слабых и самых опасных»

[они таки были созданы для смертной казни, под которую попадали в основном те же самые люди из «низших классов» — и используются там до сих пор. Там есть и окошки для наблюдения любопытных. Прим.публикатора].

Макким заявлял, что бессмысленно пытаться как-то улучшить этих людей через перевоспитание, поскольку

«наследственность – главная причина испорченности человека».

[Чарльз] Девенпорт без колебаний принял евгенику и заявил, что менделевские открытия только укрепляют доводы в ее пользу. С переданными зародышу плохими генами ничего поделать нельзя, можно только не позволить отравить ими следующее поколение. Девенпорт считал, что для претворения евгеники в жизнь надо хорошо знать наследственные свойства, поэтому в 1910 г. он организовал хранилище данных – Евгенический архив – рядом с исследовательской станцией Колд-Спринг-Харбор. Девенпорт предсказывал, что в перспективе евгеника обеспечит

«спасение расы с помощью наследственности»⁵⁰.

Под влиянием Девенпорта Годдард тоже вскоре стал приверженцем евгеники. В 1909 г. он присоединился к Девенпорту в комиссии евгенистов, а два года спустя опубликовал статью «Ликвидация слабоумия»⁵¹. Годдард писал, что такие воздействия среды, как болезнь во время беременности, могут вызывать слабоумие,

«но все эти причины, вместе взятые, влияют не так сильно, как одна-единственная – наследственность»⁵².

Подобные маккимовским предложения убивать слабоумных для ликвидации слабоумия Годдард отвергал. Но он действительно хотел сделать все возможное, чтобы у таких людей не было детей. Причем в первую очередь Годдард имел в виду женщин.

Годдард отчего-то воображал, что симпатичные слабоумные женщины без разбору соблазняют порядочных мужчин. Он предупреждал, что в исправительных заведениях страны полно слабоумных девушек, которые «не подчиняются общественным нормам», ведут себя «похотливо»⁵³ и, что хуже всего,

«предпочитают водить компанию с цветными мужчинами, а не с белыми».

Годдард предостерегал, что эти слабоумные девушки «зачастую довольно привлекательны», и требовал, чтобы их поместили

«под наблюдение, руководство и контроль умных и гуманных людей, которые сделают жизнь девушек счастливой и отчасти полезной, но будут настаивать на том, чтобы этот род закончился на них и никогда они не стали бы матерями и не произвели похожих на себя детей».

Закрытые учреждения были не единственным способом удержать женщин от рождения детей. Годдард поддержал идею стерилизовать женщин, признанных нездоровыми. В начале 1900-х гг. тюремный хирург из Индианы по имени Гарри Шарп проводил вазэктомии, чтобы мужчины не могли передавать дефективную «зародышевую плазму», а в 1907 г. благодаря законодателям Индианы стерилизация стала частью политики штата⁵⁴. В Нью-Джерси Годдард пролоббировал аналогичный законопроект, который губернатор Вудро Вильсон подписал в 1911 г.

Первая женщина, которую планировали стерилизовать, подала жалобу в Верховный суд Нью-Джерси, и там в 1913 г. сочли, что это жестокое и необычное наказание, противоречащее конституции. Потерпев поражение, Годдард удвоил усилия. Он вступал в новые комитеты со зловещими названиями, такими как «Комитет по наследственности слабоумия» или «Комитет для изучения и описания лучших практических мер по прекращению передачи дефектной зародышевой плазмы среди американского населения». Годдард говорил:

«Нет никаких сомнений, что у каждого штата должен быть тщательно продуманный закон о стерилизации»⁵⁵.

Годдард лоббировал законы и публиковал отчеты. Но ему этого было недостаточно. Он захотел привлечь на свою сторону общественное мнение. Собранная Годдардом куча данных о сотнях семей не смогла бы заставить всю страну оценить опасность, которую несет слабоумие. Ему нужно было найти подходящий иносказательный способ, чтобы продемонстрировать разрушительность слабоумия на примере одной семьи. Выбор был очевиден: Эмма Волвертон и ее предки.

Годдард начал работу над своей первой книгой. Для составления краткого описания первых 22 лет жизни Эммы он использовал школьные записи. Чтобы не разглашать личные данные девушки, он назвал ее Деборой Калликак. Придумывая ей фамилию, Годдард опять обратился к греческому и составил эту фамилию из сочетания слов καλός («хорошо») и κακός («плохо»). В то же время он без колебаний поместил в книгу фотографии Эммы. На одной иллюстрации она запечатлена за своей швейной машинкой. На другой – Эмма сидит с открытой книгой в руках, густые черные волосы сзади заколоты бантом. Случайный читатель, вероятно, и не заметил бы, что с этой молодой женщиной что-то не так, но Годдард тут же сообщал: тесты показали уровень ее интеллекта – как у девятилетнего ребенка.

Годдард писал:

«Вопрос в том, как расценивать такого рода особенности. И ответ заключен в словах “наследственность” и “плохой род”»⁵⁶.

Родословная из «Семьи Калликак». Только позже узнали, что этот «парадный пример» не соответствует действительности

Чтобы подтвердить свою точку зрения, далее Годдард излагал историю Волвертонов, которую разузнала Кайт. Он начал с Джона Волвертона, назвав его Мартином Калликаком. Наряду с рассказами о пьяницах и конокрадах в книжке были представлены и фотографии родственников Эммы, сделанные Кайт, – старые женщины и грязные дети сердито смотрели в камеру, стоя перед сараями или сидя на перекошенных крылечках. Кроме того, Годдард добавил в книгу семейное древо, увешенное квадратами и кружочками; некоторые из них были закрашены черным, что означало слабоумие. Этот порок растекался по шести поколениям родословной, свидетельствуя о силе влияния наследственности.

В заключение Годдард написал, что история семьи Калликак – это мощный довод в пользу необходимости изоляции слабоумных и помещения их в колонии, по крайней мере до тех пор, пока не будет найден лучший способ решения проблемы. Таким решением может оказаться стерилизация, но Годдард предостерегал против того, чтобы просто делать операцию всем членам семей со слабоумием. На основе собранных родословных Годдарду представлялось, что слабоумие – это признак с менделевским наследованием, обусловленный генетически. Если это действительно так, то вполне могло оказаться, что у морона слабоумными родятся только часть детей, а интеллект других будет нормальным. Стерилизовать всех таких людей – все равно что использовать топор там, где нужен скальпель. Но что точно не спасет страну от слабоумия, так это наивная надежда. Годдард предупреждал:

«Ни образование, ни условия жизни, сколь бы качественными они ни были, не превратят слабоумного человека в нормального – как не переменят рыжий цвет волос в семье на черный»⁵⁷.

__________

В 1912 г. книга «Семья Калликак» была опубликована. В ней Годдард старым представлениям о слабоумии как наказании за грехи придал новый, менделевский вид. Вашингтонская газета Evening Star перепечатала большие фрагменты книги с потрясающим комментарием:

«Вряд ли во всей литературе встретится более изобличительная иллюстрация того, как один-единственный грех может обречь многие поколения на невыразимые страдания и муки до скончания времен»⁵⁸.

Книга стала бестселлером, и Годдард из психолога в малоизвестном провинциальном учреждении превратился в одного из самых знаменитых ученых США. Его известность помогла привлечь больше внимания к привезенному им из-за границы тесту на интеллект. Школьная система города Нью-Йорка приняла его на вооружение и протестировала всех своих учеников; вскоре все школьные округа в стране последовали ее примеру. Служба здравоохранения Соединенных Штатов тоже проявила интерес. Этой организации тест нужен был не для обучения школьников: чиновники хотели с его помощью проверить поток иммигрантов, приезжающих в страну.

В период между 1890 и 1910 г. более 12 млн иммигрантов прибыли из Европы на остров Эллис⁵⁹. Ежедневно врачи проверяли тысячи приезжавших сюда людей, чтобы убедиться в их хорошем физическом здоровье. В 1907 г. Конгресс принял закон о недопущении в страну

«имбецилов, слабоумных и лиц с физическими или психическими нарушениями, которые могут повлиять на их способность зарабатывать на жизнь»⁶⁰.

Появление на свет нового закона означало, что врачи на острове Эллис должны были отныне проверять не только физическое состояние иммигрантов, но и их мышление. Конгресс не дал никаких конкретных указаний, поэтому Служба здравоохранения спросила Годдарда, может ли он адаптировать свой тест для выявления слабоумных среди иммигрантов.

«На самом деле мы совершенно не были готовы к решению этой задачи», 

– позже признавался Годдард⁶¹. Он понимал, что тест, заточенный под американских детей, может быть малопригоден для взрослых, не говорящих по-английски и ничего не понимающих в американской культуре. И все же Годдард принял предложение, не желая упустить благоприятный момент. Он создал новый тест – для иммигрантов.

Начиная с 1912 г. Годдард неоднократно отправлял свою команду сотрудников на остров Эллис. Когда иммигранты переходили с пришвартовавшихся кораблей в главное здание на острове, их осматривали сотрудники Годдарда и отмечали тех, кто был похож на слабоумных. Отмеченных приезжих уводили из толпы в соседнюю комнату. Здесь другой член команды Годдарда в сотрудничестве с переводчиком давал каждому иммигранту серию заданий, в которых требовалось, к примеру, подобрать для детали подходящее отверстие или сказать, какой сейчас год.

Сотрудники тщательно вели записи тестирования, а Годдард в Вайнленде анализировал результаты. Итоги его ошеломили: согласно тестам, среди иммигрантов была огромная доля слабоумных. Годдард посмотрел, как распределялись результаты по национальностям: среди итальянцев слабоумных было 79 %, среди евреев – 83 %, среди русских – 87 %.

Когда Годдард опубликовал результаты тестирования, в них вцепились противники иммиграции. Долгие годы они утверждали, что новая волна иммигрантов из Восточной и Южной Европы – это бремя для страны. А в последние годы они стали переводить свою нетерпимость на язык евгеники. В 1910 г. Прескотт Холл, лидер Лиги за ограничение иммиграции, ясно выразил проведенные ими параллели:

«Аргументы, которые заставляют нас изолировать преступников и слабоумных и таким образом предотвращать их размножение, применимы и для того, чтобы не пускать на нашу территорию тех, чье возрастающее здесь количество, по всей видимости, понизит качество нашего населения»⁶².

Теперь Годдард предоставил им, казалось бы, точные цифры, которые они могли использовать, чтобы обосновать требования о сокращении иммиграционных квот. Сам Годдард более осторожно отнесся к своим результатам.

«Как таковые они вряд ли достоверны»,

– сказал он⁶³. Плохое выполнение тестов многими иммигрантами было связано, вероятно, со множеством разных причин. Русский крестьянин мог не иметь возможности научиться считать, в календарях он, возможно, и не нуждался, поскольку работал на земле. Годдард обработал результаты заново, используя менее жесткий критерий, и обнаружил, что доля слабоумных сократилась вдвое.

Поразмыслив, Годдард удовлетворился 40 % моронов среди иммигрантов.

«Как ни взгляни, к нам приезжают самые бедные представители разных наций»,

 – заключил он⁶⁴. Годдард не утверждал, что какая-то нация может быть от природы менее умной. Он подозревал, что лишь некоторые приезжие унаследовали свое слабоумие. Годдард говорил: «Мороны порождают моронов»⁶⁵. Однако на низкие результаты тестов многих других иммигрантов могла повлиять бедность.

«Если последнее верно, а вероятно, это так, то для детей угрозы нет», 

– утверждал Годдард⁶⁶.

Теперь команда Годдарда была перегружена работой. Помимо изучения иммигрантов ее руководитель продолжал анализировать информацию о сотнях семей, которые опрашивала Кайт и другие сотрудники. Мало того – Годдард еще и обучал в Вайнленде психологов проводить тестирование интеллекта. Но работа в лаборатории почти полностью прекратилась, когда США вступили в Первую мировую войну и бóльшая часть группы была призвана в действующую армию. Годдард решил, что он может быть полезен иначе. Он предупредил, что армия рискует проиграть войну, если по незнанию на службу призовут сотни тысяч моронов.

Армейское командование поручило Годдарду и группе его сотрудников – специалистов по интеллекту создать тест, с помощью которого можно было бы проверять призывников. В 1917 г. Годдард провел в Вайнленде конференцию, в ходе которой вопросы теста были адаптированы для проверки молодых мужчин. Затем руководство армии наняло четыре сотни психологов, которые, использовав новый опросник, протестировали 1,7 млн солдат. Это исследование интеллекта было в тысячи раз масштабнее любого из предыдущих.

«Сведения, полученные при тестировании 1,7 млн мужчин в армии, – вероятно, самая ценная информация, которую люди когда-либо получали о себе», 

– позже заявил Годдард⁶⁷. Среди солдат наблюдалось то же распределение, которое Годдард видел при тестировании школьников в Нью-Джерси шесть лет назад. Большинство результатов были близки к среднему уровню, но некоторые солдаты набирали необычно много или, напротив, мало баллов. Годдард счел, что полученные значения подтверждают то, что он говорил раньше о биологической природе интеллекта.

Однако средний результат у солдат оказался на удивление низким. По стандартам Годдарда 47 % белых и 89 % черных солдат следовало считать моронами. Психологи обнаружили, что по интеллекту белые солдаты были в среднем на уровне 13-летних детей, т. е. чуть выше верхней границы слабоумия. Другими словами, большинство американцев были слабоумными или близки к такому состоянию.

Когда эти результаты озвучили, многие американцы испытали чувство ненависти к собственной стране. Редактор одной известной газеты Уильям Аллен Уайт заявил, что

«большинство голосов у нас обеспечивают избиратели с интеллектом ребенка».

Уайт был убежден, что это «дебильное большинство»⁶⁸, как он его назвал, сформировалось недавно. Он предупреждал:

«Мы наблюдаем новое биологическое состояние».

Прибывшим иммигрантам из Южной и Восточной Европы не хватает той ясности ума, которая была у колонистов, завоевавших независимость. Уайт объяснял полученные результаты тем, что

«наши более смуглокожие соседи размножаются быстрее нас», а их потомки наследуют родительское слабоумие. «Плазма дураков продолжает плодить дураков»,

 – заключил Уайт.

Для Годдарда итоги тестирования призывников означали необходимость новой формы правления. Всего около 4 % солдат получили при тестировании результат А, т. е. обладали «очень высоким интеллектом». Лучшие 4 % в стране должны быть допущены к управлению остальными 96 %. Тот факт, что в США демократия, мог бы осложнить переход к такой системе [зачем переход? она была в США всегда и существует по сей день, только 4% не лучших, а богатых. Прим.публикатора], но Годдард верил, что если самые умные получат правильное представление, как сделать жизнь остальных американцев удобной и счастливой, то управлять должны будут именно они.

«Вот тогда сложится идеальное правительство», 

– утверждал Годдард в своей лекции в Принстоне в 1919 г.⁶⁹

Иначе говоря, Годдард решил, что вся страна должна превратиться в огромную Вайнлендскую спецшколу. Конечно же, воспитанники школы не голосовали за то, чтобы Годдард и остальные сотрудники администрации о них заботились.

«Но, если бы у детей была такая возможность, они бы поступили именно так, поскольку знали, что единственная цель администрации – сделать их счастливыми», 

– говорил Годдард.

__________

Почти никто за пределами Вайнленда не знал, что Эмма Волвертон – это Дебора Калликак. Однако в крошечном мирке спецшколы об этом знали все, включая Эмму. Тем не менее известность не защитила ее от жестокого безразличия [американской] государственной системы. Через два года после публикации книги «Семья Калликак» Джонстон вызвал Эмму в свой кабинет и сказал, что ей придется уйти.

Богатые дети могли оставаться в Вайнлендской спецшколе хоть на всю жизнь, если их родители заплатили однократный взнос в размере 7500 долл. Бедным детям содержание оплачивал штат Нью-Джерси, и когда они вырастали, то должны были покинуть школу. При этом лишь некоторым выросшим ученикам Вайнленда было позволено жить самостоятельно. Остальных надо было куда-то переселять. Когда Эмме Волвертон исполнилось 25 лет, она вышла за ворота, в которые вошла 17 лет назад. Гаррисон умер в 1900 г., и его надгробие стояло на углу сразу за воротами. Эмма остановилась, чтобы поблагодарить Гаррисона за то время, что она здесь провела.

«Спецшкола, – прошептала молодая женщина. – Мой дом»⁷⁰.

Ее путешествие было коротким. Эмму перевели через Лэндис-авеню и ввели в расположенный напротив интернат для слабоумных женщин штата Нью-Джерси. Задача интерната заключалась в том, чтобы удержать своих обитательниц от

«производства себе подобных».

Сотрудники интерната на той стороне улицы тоже знали, что Эмма – это Дебора Калликак. При этом они сочли Эмму трудолюбивой и хорошо обучаемой, несмотря на ее чудовищную семью. Она получила работу, для которой, по словам социального работника Хелен Ривз, требовались «вежливость и достоинство»⁷¹. Эмма заботилась о детях сотрудников интерната, в том числе и о ребенке помощника заведующего. Дети обожали ее, и потом до конца своей жизни она получала от них письма. Кроме того, Эмма работала в больнице интерната, причем даже исполняла функции медсестры во время эпидемии в начале 1920-х гг. Как-то раз один из пациентов так сильно укусил ее за палец, что пришлось его ампутировать. Она гордилась этой травмой.

В своем новом доме Эмма опять начала участвовать в спектаклях. Однажды, когда она репетировала роль Покахонтас, ей нужно было наброситься на чучело, изображавшее капитана Джона Смита.

«Можно было бы и поэнергичнее», 

– крикнул ей заведующий, наблюдавший за репетицией⁷².

«Да, если бы это был настоящий мужчина», 

– ответила она.

Эмме даже удалось найти несколько настоящих мужчин. Когда во время эпидемии она работала медсестрой, то поселилась в комнате рядом с пациентами, там ее меньше контролировали. Используя свои столярные навыки, она приладила противомоскитную сетку на окне так, что могла по ночам незаметно ускользать и возвращаться. При лунном свете Эмма встречалась с подсобным рабочим. В конце концов их поймали, и «снисходительный мировой судья любезно попросил» ее поклонника уволиться, как позже выразилась Ривз⁷³.

Эмма вступала в связь еще как минимум с двумя мужчинами, и каждый раз в их отношения вмешивались власти. Сохранилось лишь несколько намеков на существование этих связей. В 1925 г. интернат направил Эмму работать горничной, но ее служба не продлилась и года. Спустя 30 с небольшим лет с Эммой встретилась психолог-интерн Элизабет Аллен. Позже Аллен вспоминала рассказы Эммы об интернате.

«По-видимому, каждый раз, когда ее отпускали на работу во внешний мир, она возвращалась беременной», 

– писала Аллен⁷⁴. Даже если Эмма действительно беременела, то никаких записей о ребенке, аборте или ее стерилизации не осталось.

Позднее Эмма оправдывалась:

«Я не делала ничего неправильного. Это был просто зов природы»⁷⁵.

__________

Через четыре года после того, как Эмму Волвертон выставили из Вайнлендской спецшколы, Генри Годдарда тоже оттуда выставили. В 1918 г. Джонстон закрыл его лабораторию, но сохранившиеся документы не объясняют, почему все закончилось так плохо. В письме одному из спонсоров Годдард назвал это решение «роковой ошибкой»⁷⁶.

Возможно, родители подопечных Годдарда устали от того, что для своих психологических исследований он использует их детей, как морских свинок. Какова бы ни была причина, Годдард уехал из Вайнлендской школы в Огайо внезапно. Его знаменитая деятельность в областях евгеники и изучения интеллекта закончилась. В Огайо он работал в относительной безвестности, изучая вопросы, как предотвратить подростковую преступность и помочь развитию одаренных детей.

«Семья Калликак» произвела на воображение людей столь сильное впечатление, что дальнейшее развитие этой темы более не зависело от Годдарда. Продолжение последовало уже без него. Пол Попено, редактор Journal of Heredity, пересказал эту историю, лоббируя стерилизацию слабоумных в как можно большем количестве штатов.

«Такие дети не должны рождаться», – заявлял Попено⁷⁷. – Они обременяют самих себя, свои семьи, свой штат и угрожают цивилизации».

Пол Боуман Попено. От с/х исследований перескочил к пропаганде евгеники и стерилизаций низших классов и рас. Уделял особое внимание обучению духовенства, чтобы несло его подход в массы, с той же целью вёл колонку в женском журнале. В обоих случаях преуспел

В 1927 г. Верховный суд рассмотрел дело молодой женщины из Вирджинии по имени Кэрри Бак, которую предлагалось стерилизовать⁷⁸. Евгенисты использовали книгу о семье Калликак в качестве доказательства, что дети Бак будут обречены. Верховный суд удовлетворил ходатайство штата, и Бак была стерилизована. Это решение суда привело к большому числу стерилизаций в последующие годы.

Работа Годдарда с армией США способствовала усилению в 1920-х гг. научного расизма. Сторонники евгеники ссылались на различия в результатах теста между черными и белыми солдатами, считая это доказательством наследственных расовых различий в интеллекте и основанием для запрета межрасовых браков. Евгенист Мэдисон Грант заявлял, что смешанные браки – это

«величайшее социальное и расовое преступление»⁷⁹.

Однако американский расизм тех лет разделил людей на гораздо более тонкие слои, чем просто черные и белые. Приверженцы евгеники утверждали, что северные европейцы превосходят население остальной части континента. При этом они снова апеллировали к работе Годдарда на острове Эллис и проведенным с призывниками тестам, которые итальянские, русские и еврейские иммигранты выполнили хуже других. То, что эти солдаты призваны из семей, лишь недавно приехавших в США, было проигнорировано.

Гарри Лафлин, работавший с Девенпортом в Евгеническом архиве, представил в Конгресс доказательства, что иммиграция несет угрозу загрязнения американскому генофонду.

«Вывод таков: иммигрантов надо проверять и изучать их происхождение, чтобы не допустить притока дегенеративной “крови”», 

– заключил он⁸⁰. В 1924 г. Конгресс ужесточил правила иммиграции, приняв Закон о национальном происхождении, согласно которому в страну не допускались нежелательные национальности [Благодаря этому были убиты гитлеровцами большинство из тех евреев, кто иначе бы спасся. Прим.публикатора].

Известность «Семьи Калликак» вышла далеко за пределы Америки. В 1914 г. книга Годдарда была опубликована в Германии и имела большой успех. На протяжении многих лет немецкие врачи говорили о необходимости государственной программы по получению потомства от лучших родителей наряду со стерилизацией непригодных⁸¹. Когда Адольфа Гитлера заключили в 1924 г. в тюрьму, он там прочитал книгу о наследственности и узнал о семье Калликак. Вскоре после этого Гитлер написал “Mein Kampf”, в которой, имитируя американских евгенистов, утверждал, что стерилизация неполноценных людей –

«гуманнейший шаг, совершаемый человечеством».

После прихода Гитлера к власти ужасающе много немецких ученых и врачей охотно присоединилось к его кампании по изменению человечества.

«Глава германской этноимперии – это первый государственный деятель, превративший положения науки о наследственности и евгеники в руководящие принципы государственной политики», 

– заявил генетик Отмар фон Вершуер⁸² [на деле евгеник, но как большинство их в Германии и США, после 1945 г. превратился в «генетика» без какого-либо воздаяния за подвиги предшествующего периода. Его учеником был Йозеф Менгеле. Прим.публикатора]. В 1933 г., когда Гитлер захватил власть, вышло новое немецкое издание книги «Семья Калликак». Переводчик Карл Вилкер в предисловии ясно показал, насколько важной была книга Годдарда для нацистов.

Вилкер писал:

«Вопросы, которые Генри Годдард в то время лишь аккуратно затронул… привели к созданию закона, предотвращающего появление слабых и больных потомков. По-видимому, ничто так четко не показывает важность проблемы генетической наследственности, как пример семьи Калликак»⁸³.

Нацисты использовали «Семью Калликак» в качестве учебного пособия. В 1935 г. власти выпустили обучающий фильм под названием «Наследственность» (Das Erbe). В его начале двое пожилых ученых объясняют своим молодым помощницам законы наследственности. На фоне кадров с цветами, птицами, скаковыми лошадьми и охотничьими собаками они разговаривают о том, как создать новые породы животных и растений. Успех селекционера зависит от правильного выбора особей для получения потомства. То же самое верно и для людей. Лучший пример негативных следствий, появившихся по причине недостаточно серьезного отношения к планированию семей, – семья Калликак, описанная в «работе американского евгениста Генри Годдарда», – говорит один из немецких ученых.

Экран становится черным, и сверху появляе