Путешествия

На прошлой неделе неожиданно получил приглашение на встречу от Федора Конюхова. Прямо в его знаменитый комплекс. Был и польщен, и заинтригован. Я уже говорил, что считаю дом, построенный по собственному плану и своими руками, слепком с души строителя. А великий путешественник планировал и строил свою обитель сам.

Среди серых громадных многоэтажек действительно притаилось нечто вызывающе необычное. Как морская звезда на сером океанском песке. Причудливая эклектика храма, музея, картинной галереи и пиратской базы. Кресты, якоря, цепи, инсталляции... и сам вселенский покоритель. Неожиданно маленький, экзотичный, трогательный, беззащитный и монолитный одновременно. Кристалл на ладони...

Для меня слово «путешественник» долгое время было чуть ли не главным в жизни. Я выкарабкивался из детских ангин, держась за шеститомник Майн Рида, и каждая его толстая красная книжка была ступенькой подъема к чему-то высокому. Жюль Верн, почему-то не поднимал. А Зикмунд и Ганзелка даже опускали. А вот автор повествований про индейцев, Великие озера и африканские странствия уносил в самую высь. Потом только понял, что для меня интуитивно путешествия всегда были чем-то о человеке в необычной ситуации, а не о механизмах в агрессивной среде. Путешествия – как тест души, а не испытание карданных валов авто или электропроводки подлодки.

Еще в детстве я пришел к выводу, что подлинное путешествие ближе к метафизическому одиночеству, чем физической толпе. Не бывает «толпы путешественников». Толпа – это уже майдан, беженство, нашествие. Короче, у путешествия и нашествия разный дзен. Я был почти в ста странах, но слышал дзен путешествий лишь отдалено, на периферии слуха. Наверное, потому, что бывал там по внешним причинам (дела, лекции, переговоры), а путешествие всегда имеет причину внутреннюю. И вот ее-то я и искал в уютной кают-компании Федора Филипповича, в его беззащитном взгляде и самодельных сладостях к чаю.

Хотя о чем его спрашивать? Он все рассказал в своих книгах, показал в картинах, поведал в проповедях. Он уже рассказал, что полного одиночества не бывает, поскольку человек всегда в контакте с силами зримого и незримого мира. Он доказал, что мир до смешного маленький, неоднократно обогнув его на лодке и воздушном шаре. Убедил, что нет предела для тела и воли человека, покорив в одиночку и оба полюса, и главные восьмитысячники. Поразил потенциалом творческого духа, написав десятки умных книг и тысячи загадочных картин...

Но все-таки один вопрос мучил меня: «Зачем все это?» Он сказал: «Душа просит»... Это бальзам для моей гипотезы о том, что русский человек, при всех видимых достоинствах и явных недостатках, зачем-то – то ли во благо, то ли в наказание, то ли в испытание – получил в дар «безразмерную» душу. Она требует своего заполнения и смыслами, и пространством. Отсюда бытовая его философичность (лучше всего переданная Шукшиным) и пронзительная тяга к перемене мест (воплощенная как раз в Конюхове). Я не раз замечал это отличие русских даже от близких по крови народов. Болгарин или словак пугается больших пространств, боясь не вместить их в свою душу – не пропустить через свою память, эмоции, взгляды, представления. Русский, наоборот, страдает душевной клаустрофобией. Ему болезненно нужны даже самые далекие пространства. Он так исторически устроен, что может заглянуть в себя, лишь преодолев какие-то немереные, немыслимые расстояния. Самые крупные западные писатели, философы, мыслители всегда искали свою уютную точку оседлости. А русские неприкаянно мотались по морям и континентам. Что лучше – не знаю. Знаю только, что русский, у которого по какой-то причине (политической, социальной, исторической) «сжалась» душа, превращается в хуторянина, куркуля, условного «малоросса». В этих превращениях, может быть, и скрывается тайна современных абсурдных явлений типа «сриполятины», «томосятины». Это месть обустроенных лилипутов неприкаянным Гулливерам.

Хотя, видимо, возможны и обратные превращения. Это когда субъект малых пространств, национально и духовно срощенный с ними, вдруг ощущает…

Полностью читать ЗДЕСЬ