Мерзейшая мощь Клайва Льюиса

Print PDF

Мерзейшая мощь Клайва Льюиса

Ганс Лемке

— Согласны ли вы, — спросил ее Рэнсом, — повиноваться Мальдедилу?

— Сэр, — отозвалась Джейн. — Я ничего о нем не знаю. Я повинуюсь вам.

— Пока достаточно и этого, — сказал Рэнсом. — Небо милостиво: когда наша воля добра, оно помогает ей стать добрее. Но Мальдедил ревнив. Придет время, когда он потребует от вас все. А на сегодня — хорошо и так.

«Мерзейшая мощь», Клайв Льюис

Распространенным доводом в защиту религии является утверждение о том, что вера в Бога (читай – страх перед наказанием и ожидание благ за повиновение) делает людей более нравственными. В данной статье я постараюсь наглядно проиллюстрировать, что религии спасения (в первую очередь – авраамические, но в той же степени это относится и к индуизму) понимают под нравственностью, на примере творчества известного христианского литератора-апологета Клайва Стейплса Льюиса (1898-1963) (отчасти также будут затронуты параллели в творчестве Льюиса и его друга Толкина).

Я не буду подробно пересказывать биографию и вехи творчества Льюиса подробно: остановлюсь на его наиболее известных произведениях, а именно на «Хрониках Нарнии» и «Космической трилогии». «Хроники Нарнии» — изложение в фэнтезийной форме (действие происходит в ином мире, населенном говорящими животными и зверолюдами) событий библейской истории, «Космическая трилогия» — описание борьбы Бога и дьявола на Земле и других обитаемых планетах Солнечной системы (фантастика).

Говоря о творчестве Льюиса в рамках этих циклов, можно выделить следующие примечательные черты:

1) использование образов языческой мифологии (и даже оккультизма) дли христианской апологетики,

2) нравственный монизм – то или иное действие осуждается или одобряется в зависимости от того, кем оно санкционировано Богом,

3) идеологическая некрофилия – смерть воспринимается как важная часть установленного Богом миропорядка, а стремление избежать смерти – как следование дьявольскому искушению,

4) антисциентизм – концепция науки как орудия сатаны,

5) восприятие истории как борьбы тайных сил, при этом не только в метафизически-религиозном, но и, в сущности, в банально-конспирологическом смысле этого слова.

Начнем рассмотрение «Хроник Нарнии» с хронологически первого произведения цикла – «Лев, Колдунья и Платяной Шкаф» (1950). В общем и целом это простенькая аллегория – Аслан, Великий Лев, олицетворяет Иисуса Христа как «льва из колена Иуды», согрешивший мальчик Эдмунд – падшее человечество, спасаемое Асланом-Христом, а злобная Белая Колдунья – врагов Бога и, в конечном итоге, самого сатану. Подобное прочтение подтверждается следующим диалогом между Асланом и Джадис:

– Среди вас есть предатель, Аслан, – сказала Колдунья.

Конечно, все, кто там были, поняли, что она имеет в виду Эдмунда. Но после всего того, что с ним произошло, и утренней беседы с Асланом сам Эдмунд меньше всего думал о себе. Он по-прежнему не отрывал взора от Аслана; казалось, для него не имеет значения, что говорит Колдунья.

<…>– Рассказать вам? – повторила Колдунья, и голос её вдруг стал ещё пронзительнее. – Рассказать, что написано на том самом Каменном Столе, возле которого мы стоим? Рассказать, что высечено, словно ударами копья, на жертвенном камне Заповедного Холма? Вы не хуже меня знаете Магию, которой подвластна Нарния с давних времен. Вы знаете, что, согласно ей, каждый предатель принадлежит мне. Он – моя законная добыча, за каждое предательство я имею право убить.

– А-а, – протянул мистер Бобр, – вот почему, оказывается, вы вообразили себя королевой: потому что вас назначили палачом!

Также, как сатана может карать отпавших от Бога, также Колдунье принадлежат все, кто совершил предательство. Правда, нельзя не заметить, что в Ветхом и Новом Завете для грешников предусмотрено покаяние – законы мира Льюиса даже более суровы, чем библейские. Чтобы спасти Эдмунда, Аслан жертвует собой – гибнет под ножом Колдуньи на Каменном Столе, чтобы затем восстать из мертвых и победить её. Однако при внимательном рассмотрении к льюисовской аллегории – а вслед за ней и к тому оригиналу, к которому она отсылает через аналогию – возникают определенные вопросы.

Во-первых, льюисовский Аслан, пожертвовав собой, спас Эдмунда без всяких условий. Иисус Христос – и любое другое божество в религиях спасения от Яхве до Кришны – обещает избавление от адских мук лишь в обмен на поклонение и соблюдение различных табу, особенно пищевых и сексуальных. Во-вторых, эпизод с предательством Эдмунда поднимает такую важную для самих верующих проблему, как «различение духов». Постулируя, что мир – поле боя добра со злом, религия должна ответить, как отличить одно от другого, ведь

«сатана принимает вид Ангела света» (2 Кор. 11:14).

Напомню, начинается книга Льюиса с того, что мальчик и девочка – Эдмунд и Люси – попав в Нарнию, встречаются с Колдуньей и фавном-приверженцем Аслана соответственно. Как следствие, Эдмунд покупается на обещания Колдуньи, а Люси, веря словам фавна Тумнуса, поддерживает Аслана. Но как понять (помимо того, что Колдунья наслала на Нарнию вечную зиму – прямо скажем, не лучший поступок), что в её конфликте с Асланом она объективно представляет зло, а Аслан – добро? Добро и зло не субъективное, не относительно некого существа или существ, а именно в религиозном смысле – то есть Абсолютное Благо с больших букв и зло как его отвержение?

Человек, не являющийся христианином (для него Аслан в таком случае априори «добр») или не принимающий аналогию «Христос-Аслан», не может уверенно вынести суждение в этом вопросе. Да, многие жители Нарнии недовольны Колдуньей и ждут прихода Аслана как освободителя – но другие держат её сторону. Да, Колдунья пытается погубить героев произведения, но, в конце концов, она просто пытается предотвратить пророчество, предрекающее падение ей власти вследствие их прихода (в мире, где магия и пророчества реальны). Что, если борьба Колдуньи с Асланом – просто столкновение двух могущественных существ, хотя Аслан и более дружественен к главным героям?

В этом плане можно вспомнить прототип сюжета о предательстве Эдмунда – историю грехопадения в Ветхом Завете. Всеведущий и всемогущий Бог не оградил первых людей от змея (в котором христианская традиция видит сатану) и не предупредил их о том, что змея слушать не следует. Также и Эдмунд, попав в Нарнию, не имел ни малейшего представления о том, что Колдунья – злое существо, но оказался проклят за службу ей. По сути, главная проблема всех религий спасения – то, что в вопросах, от которых, по их же утверждению, зависит вечная жизнь человека, единственный критерий, который они предлагают – это доверие некому авторитету, земному или небесному.

Ярко видно это по двум сценам из Льюиса – когда сперва герои узнают о Аслане от семейства Бобров, держащих его сторону, а потом встречаются с ним самим:

– А он… он – человек? – спросила Люси.

– Аслан – человек?! – сердито вскричал мистер Бобр. – Конечно, нет. Я же говорю вам: он – Лесной Царь. Разве вы не знаете, кто царь зверей? Аслан – Лев… Лев с большой буквы; Великий Лев.

– О-о-о, – протянула Сьюзен. – Я думала, он – человек. А он… не опасен? Мне… мне страшно встретиться со львом.

– Конечно, страшно, милочка, как же иначе, – сказала миссис Бобриха, – тот, у кого при виде Аслана не дрожат поджилки, или храбрее всех на свете, или просто глуп.

– Значит, он опасен? – сказала Люси.

– Опасен? – повторил мистер Бобр. – Разве ты не слышала, что сказала миссис Бобриха? Кто говорит о безопасности? Конечно же, он опасен. Но он добрый, он – царь зверей, я же тебе сказал.

(у здравомыслящего человека такое описание должно было бы вызвать страх – и недоверие к тому, кто, путаясь в показаниях, представляет данное существо как «доброе»)

А как вам описать самого Аслана? Этого не могли бы ни ребята, ни бобры. Не знали они и как вести себя с ним, и что сказать. Те, кто не был в Нарнии, думают, что нельзя быть добрым и грозным одновременно. Если Питер, Сьюзен и Люси когда-нибудь так думали, то теперь они поняли свою ошибку. Потому что, когда они попробовали прямо взглянуть на него, они почувствовали, что не осмеливаются это сделать, и лишь на миг увидели золотую гриву и большие, серьезные, проникающие в самое сердце глаза.

(комментарии излишни)

По сути, Льюис не может рационально обосновать то, что Аслан представляет собой «добро», а лишь смутно передать соответствующее ощущение, возникшее у героев.

И дело не в том, что у Льюиса для этого не хватает способностей – а именно в том, что сама религия в конечном итоге не поощряет самостоятельные рассуждения человека на эту тему. Способность отличать добра от зла – монополия Бога (см. изгнание Адама), а не человека; недаром о царе Давиде в Ветхом Завете говорится:

«господин мой царь, как Ангел Божий, и может выслушать и доброе и худое» (2 Цар. 14:17)

и

«господин мой [царь] мудр, как мудр Ангел Божий, чтобы знать все, что на земле» (2 Цар. 14:20), а Соломон просит у Яхве возможности

«различать, что добро и что зло» (3 Цар. 3:9)

– и это часть именно языческого наследия в иудаизме, отголосок того ближневосточного мировоззрения, в рамках которого царь считался богоподобным существом¹.

То же самое отмечал никто иной, как один из отцов современной науки и вместе с тем верующий христианин, Фрэнсис Бэкон, в своей апологии научного знания – противопоставляя «естественное» знание, знание о природе, добываемое наукой, «познанию добра и зла» человеком:

«Ведь то знание, которое привело к падению (о чем мы говорили и раньше), не было естественным знанием, касающимся творений бога, но моральным знанием добра и зла, строящимся на том предположении, что разрешение или запрещение бога не суть основы добра и зла и что происхождение их иное. И человек стал стремиться к познанию добра и зла, чтобы тем самым совершенно отпасть от бога и полагаться только на самого себя и свое собственное суждение».

Иными словами, легальный способ «познать добро и зло» — доверять высшему авторитету.

По сути эту проблему понимают сами же христиане – но понимают и то, что решить её невозможно. В «Последней битве» язычники-тархистанцы захватывают Нарнию с помощью хитрого обезьяна, одевшего слугу-осла в львиную шкуру и объявившего его вернувшимся Асланом. Прототипом этого сюжета является христианское представление о том, что, когда наступит время гибели мира, большая часть человечества склонится перед Антихристом как вернувшимся Христом и самим Богом.

В «Хрониках Нарнии» чувствуется подсознательная неприязнь автора к женскому полу; в трех книгах в качестве основного антагониста выступают могущественные злые ведьмы. О наиболее запоминающейся из них – Белой Колдунье — сказано следующее:

 – Разве сама Великая Колдунья не человек?

– Она хотела бы, чтобы мы в это верили, – сказал мистер Бобр, – и именно поэтому она претендует на королевский престол. Но она не дочь Адама и Евы. Она произошла от вашего праотца Адама (здесь мистер Бобр поклонился) и его первой жены Лилит.

Лилит в авраамических религиях – классический символ стигмазированного аспекта женской сексуальности, олицетворяющая, в частности, неповиновение «законному господину» в лице супруга и свободный выбор сексуальных партнеров:

Как известно, Лилит была первой женой Адама. Однако Адам с Лилит не были счастливы вместе, они даже не смогли найти взаимопонимания. Когда Адам пожелал лечь с Лилит, она возмутилась: «Почему я должна быть внизу, — спросила она. — Ведь я ровня тебе, ведь нас обоих Бог слепил из праха». Увидев, что Адам собирается взять ее силой, Лилит произнесла магическое имя Бога, поднялась в воздух и улетела на берег Красного моря, известного своей дурной славой и большим количеством похотливых демонов. Там Лилит спала со всеми демонами без разбора и рожала больше ста демонов каждый день (Рафаэль Патай, «Иудейская богиня»).

В книге «Серебряное кресло» главным антагонистом, как и в книге «Лев, Колдунья и Платяной Шкаф», является злая колдунья, именуемая Дамой в зеленом, околдовавшая принца Рилиана, сына короля Нарнии. Льюисом в данном случае завуалировано проводится идея, в соответствии с которой положение, при котором женщина руководит мужчиной в силу того, что она умнее или более знающа, чем он, неестественно:

– Ничего тут нет смешного! – сказала Джил. – Наверное, вы будете злым тираном.

– Ах, вон что? – произнес рыцарь, продолжая улыбаться и как-то противно поглаживая её по голове. – Наша леди увлекается политикой? Да не беспокойтесь, душечка, я буду править страной, как велит мне она, моя королева. Её слова будут мне законом, а моё слово будет законом людям, которых мы победим.

– В том мире, откуда я пришла, – сказала Джил, – таких мужчин называют подкаблучниками.

– Поверьте, когда у вас будет муж, вы будете думать иначе, – сказал рыцарь так, словно считал свои слова удачной шуткой. – Но моя дама не такова, я счастлив жить по её слову, ведь она  спасла меня от сотни опасностей. Ни одна мать не беспокоится о своём ребенке столько, сколько она обо мне. Она находит время ездить со мной верхом по Наземью, чтобы глаза мои привыкли к солнечному свету. Тогда я был в латах и с опущенным забралом, чтобы никто не увидел моего лица. Она одарена провидением и знает, что это помешало бы мне освободиться от волшебных чар, которыми я опутан. Разве такая дама не достойна полного повиновения?

В финальной книге «Хроник Нарнии», «Последней книге», где в Нарнии происходит свой собственный Апокалипсис (хотя и несколько немотивированный даже в сравнении с ортодоксальным христианством – если в Откровении Иоанна Богослова гибели мира предшествует истребление всех праведников Антихристом, то у Льюиса герои живы и, казалось бы, за Нарнию можно ещё побороться) попутно выяснилось, что одна из девочек, побывавших в Нарнии – Сьюзен – «больше не друг Нарнии»:

– Ох уж эта Сьюзен! – воскликнула Люси. – Её ничего не интересует, кроме нейлона, губной помады и приглашений. Она всегда была такая смешная, так старалась поскорей вырасти.

– Если бы вырасти! – сказала леди Полли. – Хотела бы я, чтоб она действительно выросла. Все школьные годы она мечтала стать такой, как сейчас, и проведёт всю остальную жизнь, пытаясь такой и остаться. Она хотела как можно быстрее достичь самого глупого возраста и оставаться в нём как можно дольше.

Иными словами, стремление к взрослости и самостоятельности («самый глупый возраст»), а также к половой жизни – зло, да такое, что за него лишают билета в нарнийский (он же наш, земной) рай. Способ попасть туда, разумеется, незамысловат:

Люси ответила:

– Мы так боимся, что ты отошлёшь нас обратно, Аслан. Ты так часто возвращал нас в наш мир.

– Не бойтесь, – сказал Аслан. – Разве вы не догадались?

Сердца у детей подпрыгнули, и в них вспыхнула дикая надежда.

– Это была настоящая железнодорожная катастрофа, – тихо и мягко сказал Аслан. – Ваши папа и мама и все вы, как называют это в стране теней, – мертвы. Учебный год позади, настали каникулы. Сон кончился, вот и утро.

Кроме шуток, данный эпизод – хотя вряд ли Льюис добивался именно такого эффекта, и тем более сомнительно, чтобы он был знаком с сюжетом, о котором пойдет речь ниже — вызывает весьма мрачные ассоциации с иудейской легендой о четырех мудрецах, удостоенных чести войти при жизни в Пардес (райский сад). Бен Азай умер. Бен Зома сошел с ума. Рабби Акива «вошел с миром и вышел с миром», но позднее был схвачен римлянами, снявшими с него кожу заживо. И только Элиша бен Абуя (Ахер), отвернувшийся от веры, умер своей смертью². Рассказы, подобные этому – подсознательная рефлексия того, что религии спасения поклоняются смерти³. Смерти как индивидуальной, так и всеобщей гибели, несущей долгожданное преображение мира.

Все истреблю с лица земли, говорит Господь: истреблю людей и скот, истреблю птиц небесных и рыб морских, и соблазны вместе с нечестивыми; истреблю людей с лица земли, говорит Господь. <…> Близок великий день Господа, близок, и очень поспешает: уже слышен голос дня Господня; горько возопиет тогда и самый храбрый! День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы, день трубы и бранного крика против укрепленных городов и высоких башен. И Я стесню людей, и они будут ходить, как слепые, потому что они согрешили против Господа, и разметана будет кровь их, как прах, и плоть их — как помет. Ни серебро их, ни золото их не может спасти их в день гнева Господа, и огнем ревности Его пожрана будет вся эта земля, ибо истребление, и притом внезапное, совершит Он над всеми жителями земли (Соф. 1:2-3, 14-18) – вот «программа» религий спасения на западе Евразии. Но и на востоке Евразии её сущность всё та же – лишь Бога зовут иначе:

«Я вижу в Твоем теле много-много рук, чрев, ртов, глаз, простирающихся повсюду без предела… Я вижу, как Ты изрыгаешь пламя и сжигаешь всю вселенную своим собственным сиянием… Все планеты и их полубоги ввергнуты в смятение видом Твоей великой формы с ее многими ликами, глазами, руками, бедрами, ногами, чревами и многими устрашающими зубами… Твои зияющие рты… Все люди устремятся в Твои зевы, подобно мотылькам, летящим на огонь, чтобы погибнуть в нем… Вижу, как Ты поглощаешь людей со всех сторон своими пылающими ртами… Я не могу сохранять равновесие при виде Твоих пламенеющих смертоносных ликов… Наши главные воины устремляются в Твои устрашающие зевы. И я вижу, как головы некоторых, застревая между Твоими зубами, сокрушаются ими»

- таким видит Арджуна Кришну. А вот что сам Кришна говорит о себе:

«Я Яма, Бог смерти… Я всепожирающая смерть… Я есть время, великий разрушитель миров, и Я пришел сюда, чтобы уничтожить всех людей». Также о нем сказано следующее: “…смерть — это Сама Верховная Личность Бога”⁴.

Христианство, «родная» религия Льюиса, впрочем, относится к смерти – из всех религий спасения – наименее однозначно. Если в других религиях смерть это, так или иначе, часть естественного порядка, Божественное наказание для грешников и «входной билет» в рай для праведников, то в христианстве смерть – следствие испорченности человеческой природы и всей вселенной как таковой вследствие грехопадения Адама: как писал апостол Павел,

«Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили» (Рим. 5:12).

Но Льюис в своей идеологической некрофилии настолько последователен, что по сути отход от традиционного взгляда христиан на вопрос о смертности живых (в первую очередь – обладающих душой, подобно человеку) существ до грехопадения.

[Как и христианские иерархи с мирянами. Свт.патриарх Кирилл:

«Сегодня, в такой личный для себя день, я с радостью посещаю хоспис, и поверьте, что, может быть, самый прекрасный подарок, который мне сегодня подарили, — это лица врачей, лица обслуживающего персонала, лица родителей, свидетельствующие об их мужестве и вере, и, конечно, дети, которые проходят через эти страдания по причинам, неведомым для нашего человеческого разума. Но, как Господь говорит, Мои мысли — не ваши мысли, Мои слова — не ваши слова (см. Ис. 55:8). Нам неведомы пути Божиего промысла, но через этих детей всем нам является какая-то особая благодать.

Когда я рассуждаю на тему инвалидов, то я обычно свидетельствую о том, что еще неясно, кто кому нужнее: мы инвалидам или инвалиды нам. Потому что явления человеческого страдания помогают нам оторваться от повседневной суеты, соотнести наши мелкотравчатые страсти с подлинными страданиями, увидеть, что значимо, а что мимолетно и не имеет никакой цены. Вот почему и то, что здесь совершается, имеет огромное духовное значение»

Источник патриархия.ру

В.П.Филимонов, православный писатель:

«Конечно, родителям и родственникам умершего ребёнка всё это понять нелегко. Посмотри: когда умирает малыш, Христос берёт его к Себе словно маленького Ангела, а его родители рыдают и бьют себя в грудь, тогда как им следовало бы радоваться. Ведь откуда они знают, кем бы он стал, когда вырос? Смог бы он спастись? Когда в 1924 году мы уезжали из Малой Азии на корабле, я был младенцем. На корабле было полно беженцев. Я лежал на палубе, закутанный матерью в пелёнки. Один матрос случайно на меня наступил. Мать подумала, что я умер, и начала плакать. Одна женщина из нашей деревни размотала пелёнки и убедилась, что со мной ничего не произошло. Но если бы я умер тогда, то точно был бы в Раю. А сейчас мне уже столько лет, я столько подвизался, но в том, окажусь я там или нет, всё равно ещё не уверен.

Но, кроме того, смерть детей помогает и их родителям. Родители должны знать, что с того момента, как у них умирает ребёнок – у них появляется молитвенник в Раю. Когда родители умрут, их дети с опахалами придут к двери Рая, чтобы встретить души отца и матери. А это ведь немалое дело! Кроме того, маленьким детям, которые были измучены болезнями или увечьем, Христос скажет: “Придите в Рай и выберите в нём самое лучшее место”. А дети ответят Христу так: “Здесь прекрасно, Христе, но мы хотим, чтобы вместе с нами была и наша мамочка”, и Христос, услышав прошение детей, найдет способ, чтобы спасти их мать».

А за столетие до преподобного Паисия дивный во святых преподобный Макарий Оптинский, всегда уповавший на Бога, пишет: «Ему угодно было переселить ваших детей от сей плачевной юдоли и скорбной жизни в самом юном возрасте, тогда, когда они еще не испытали ни радостей, ни горестей этой жизни и не запятнали своих душ греховными сквернами. Не есть ли в этом проявление любви Божией к ним? Благодарить надо Бога, а не сетовать, ибо Он чистыми взял их из этого мира в Его Царство Небесное. А вам здесь уже не будет скорбей и забот о христианском их воспитании и научении, что так трудно выполнить в наше время, те родители, которые не воспитали своих детей добрыми христианами, “сильно будут истязаны пред судом Божиим”».

Источник Русская линия

Прим.публикатора]

В льюисовской «Космической трилогии» разумная жизнь существует не только на Земле, но и на других планетах – причем на них не было грехопадения. Однако они смертны – например, Марсу («Малакандре») в скором времени предстоит такая же всеобщая гибель, как и Земле. Планетарный ангел Марса – в отличии от сатаны, верноподданный Мальделила (Яхве) сообщает о своей планете:

«Мой народ живет только в хандрамитах; тепла и воды было больше, а станет еще меньше. Теперь уже скоро, очень скоро я положу конец моему миру и возвращу мой народ Малельдилу».

В этом плане Льюис – в остальном являющийся последовательным августинистом, исходящим из идеи о порочности падшего человеческого естества – склоняется к еретику Пелагию, который считал, что Бог создал Адама с Евой смертными ещё до грехопадения⁵.

Стремление сохранить свою жизнь любой ценой – не только за счет  «противоестественного» продления жизни, но и за счет, например, бегства на другую планету – в мире Льюиса не только осуждается и карается смертью (которая не вызывает у планетарного ангела Марса огорчения), но и объявляется исходящим от сатаны:

«- Ты не прав, — сказал Уарса. — Много тысяч тысячелетий тому назад, когда в вашем мире еще не было жизни, на мою харандру наступала холодная смерть. Я очень беспокоился — не из-за смерти моих хнау, Малельдил не создает их долгожителями, а из-за того, что повелитель вашего мира, еще не сдерживаемый ничем, вложил в их умы. Он хотел сделать их такими, как ваши люди, которые достаточно мудры, чтобы предвидеть близкий конец своего рода, но недостаточно мудры, чтобы вынести его. Они готовы были следовать порченым советам. Они могли построить неболеты. Малельдил остановил их моею рукой. Некоторых я излечил, некоторых развоплотил…».

(описанное, кстати, порождает неприятный для верующих вопрос – почему же тогда Яхве-Мальделил не «исцелил» или «развоплотил» Адама с Евой?)

В связи с льюисовским отношением ко смерти можно вспомнить о человеке, обратившем его в христианство – Джоне Толкине, основоположнике современного жанра фэнтези. Вымышленный мир Толкина, Арда, населен двумя разумными расами – людьми и эльфами. Обычно считается, что толкиновские эльфы бессмертны, а люди смертны, но на самом деле это не так – в произведении Толкина смертны обе расы: у людей смертно тело (их души уходят за пределы мира), а у эльфов – душа (которая привязана к существованию Арды как физического мира, в котором эльфы реинкарнируют). Сам Толкин, впрочем, понимал данную проблему с точки зрения ортодоксального христианского богословия и даже характеризовал её как «дурную теологию».

Но вернемся к Льюису.

Во второй книге «Космической трилогии» — рассказывающей о другой планете Солнечной системы, Венере («Переландре») — снова возникает проблема «различения духов», которую, в действительности, что бы она о себе не заявляла, религия разрешить не может. Так, рассказчик размышляет, не является ли Рэнсом орудием в руках эльдилов («ангелов»), добры ли их намерения, не собираются ли они поработить человечество:

Мерзкая мысль посетила меня — а что если Рэнсома обманули? Предположим, какая-то внешняя сила хочет захватить Землю; может ли она придумать лучшее прикрытие? Где хоть малое доказательство, что на Земле живут злые эльдилы? Мой друг, сам того не понимая, оказался мостиком для врага, троянским конем, с чьей помощью враг захватит Землю <…> Гигантских пауков он называл сорнами. Хуже того — он считал их хорошими, гораздо лучше, чем мы, люди. Он с ними в заговоре!

Решается эта проблема у Льюиса также жульнически – если приглядеться к данному приему повнимательнее — как в первой книге Нарнии при встрече героев с Асланом; рассказчик «чуйкой» понимает, что эльдилы вовсе не плохие, а «хорошие». Подобный сюжетный поворот должен вызвать сомнения даже у человека верующего – ведь из житий святых мы знаем, что сатана властен успешно обмануть даже праведника:

Тогда диавол, ненавистник всякого добра, принял вид светлого ангела и показался святому вблизи столпа на огненной колеснице с огненными конями, как бы сходящим с неба и говорил:

– Слушай, Симеон! Бог неба и земли послал меня к тебе, как видишь, с колесницей и конями, чтобы взял я тебя, подобно Илие, на небо, ибо ты достоин такой чести за святость жития твоего, и пришел уже тебе час вкусить плоды трудов своих и принять венец похвалы от руки Господней. Поспеши же, раб Господень, узреть Творца своего и поклониться Тому, Кто создал тебя по образу Своему; желают и тебя увидеть ангелы и архангелы с пророками, апостолами и мучениками.

Святой не распознал вражеского прельщения и сказал:

– Господи! Меня ли, грешника, хочешь взять на небо?

Впрочем, описание встречи рассказчика с ангелом-эльдилом примечательно и в ином аспекте, иллюстрирующем связь религиозного чувства с беспомощностью:

Я знал, что вижу эльдила — скорее всего, марсианского архонта, Уарсу Малакандры. Мерзкая паника исчезла, хотя теперь, когда все случилось, мне было не слишком-то уютно. Эта штука явственно не принадлежала к органическому миру, разум как-то разместился в однородном столбе света, но не был прикован к этому столбу, как наш разум прикован к мозгу и нервам — право же, думать об этом очень неприятно1! Это никак не умещалось в наши понятия. Я не мог ответить ему, словно живому существу, не мог и отмахнуться, как от предмета. Зато в этот миг исчезли все сомнения, терзавшие меня на пути, — я уже не гадал, враги ли нам эти существа, шпион ли Рэнсом, обманут ли он. Мною овладел иной страх: я знал, что эльдилы — «хорошие», но далеко не был уверен, что такое добро мне нравится. Вот это и впрямь было страшно. Пока вам грозит что-то плохое, вы можете надеяться, что «хорошие» вас спасут. А что если они гораздо хуже? Что если пища обернется отравой, в собственном доме вы не сможете жить, и сам ваш утешитель окажется обидчиком? Тогда спасения нет, последняя карта бита. Вот в таком состоянии я провел секунду или две. Передо мной наконец предстал посланец того мира, который я вроде бы люблю, к которому стремлюсь, — и мне не понравился. Я хочу, чтобы его не было. Я хочу, чтобы нас разделила пропасть, непреодолимая бездна, или хоть занавеска. И все же я в бездну не бросился. Как ни странно, меня спасала и успокаивала моя беспомощность: я попался; борьба завершилась; не мне решать, что будет.

Вообще тема беспомощности и человеческой несамостоятельности как чего-то положительного в творчестве Льюиса проходит красной нитью. В «Переландре» главный герой, Рэнсом, отправляется на Венеру, чтобы предотвратить совращение местной Евы аморальным ученым Уэстоном, одержимым бесом. Не сумев переспорить Уэстона, Рэнсом решил проблему, проломив ему голову, после чего перед ним предстали планетарные ангелы Марса и Венеры и произошла следующая показательная сцена:

— Мир родился сегодня, — сказал Малакандра. — Сегодня впервые существа из нижнего мира, образы Малельдила, рождающиеся и дышащие, как звери, прошли ту ступень, на которой пали ваши предки, и воссели на троне, который им уготован. Такого еще не бывало. Такого не было в твоем мире. Свершилось лучшее, величайшее, но не это. И потому, что великое свершилось там, это, иное, свершилось здесь.

— Элвин падает наземь, — сказал другой голос.

— Успокойся, — сказал Малакандра, — это не твой подвиг. Ты не велик, хотя сумел предотвратить столь ужасное дело, что давятся Глубокие Небеса. Утешься, сын Адама, в своей малости. Он не отягощает тебя заслугой.

Такие же мотивы встречаются и в «Хрониках Нарнии»:

«Это мы сами захотели сюда попасть. Юстас сказал, что надо попросить кого-то, я забыла, какое-то незнакомое имя, и он нас, может быть, впустит. Мы попросили, и дверь оказалась открытой.

— Вы бы не стали просить меня, если бы я этого не захотел, — сказал лев⁶.

— Так вы и есть этот кто-то, сэр?

— Да, это я.»

(«Серебряное кресло»)

Во «Властелине Колец» Толкина при внимательном анализе можно заметить схожие мотивы – конечную победу над Мордором одерживает не Фродо Бэггинс (который так и не смог уничтожить Кольцо Всевластия, поддавшись искушению сил зла) и даже не его друг Сэм Гэмджи (не поддавшийся искушению), а, в итоге, сам Божий Промысел – Голлум, напавший на Фродо, выступил, как это ни парадоксально, его орудием:

Если вы перечитаете все те эпизоды, где речь идет о Фродо и Кольце, думаю, вы убедитесь, что для него не только было абсолютно невозможно уступить Кольцо, на деле или в мыслях, особенно в момент наивысшего могущества Кольца, но что провал этот предвещался с самого начала. Фродо воздали почести, поскольку он добровольно принял бремя и затем сделал все, что можно было сделать ценой высшего напряжения его физических и духовных сил. <…> Да, Фродо «потерпел неудачу». Не исключено, что после уничтожения кольца последняя сцена практически изгладилась из его памяти. Однако приходится посмотреть в лицо правде: в конечном счете в этом мире воплощенные создания силе Зла до конца сопротивляться неспособны, какими бы «хорошими» они ни были; а Сочинитель Повествования — не один из нас. (Письмо 191)

В «Переландре» Льюиса явственно проявляется и такая черта религий спасения, как нравственная амбивалентность. В религиях спасения то или иное действие, в сущности, хорошо или плохо не само по себе, а в зависимости от того, санкционировано оно Богом (то есть тем, кто говорит от его имени) или нет. В иудаизме запрещено есть рептилий, но мясо Левиафана – гигантской рептилии – будет подано праведникам на пиру после прихода Мессии. Христос пришел «не нарушить, но исполнить» Моисеев Закон… через отмену ряда его норм. У иудейских сектантов, саббатианцев и франкистов, это дошло до логического конца – идеи, что после прихода Мессии никакие моральные нормы более недействительны. То же самое относится и к индуизму – достаточно взять «Махабхарату», где Кришна, воплощение Верховной Личности Бога, убеждает Пандавов ради победы над Кауравами преступить законы и обычаи честной войны. Если некий культ поклоняется божеству, которое считается Абсолютным Благом, то в итоге любое решение этого божества – даже аморальное или бессмысленное – считается таковым.

Сюжет «Переландры» вращается вокруг того, что новосозданному венерианскому человечеству в лице венерианских Адама и Евы, обитателям плавучих островов, Бог запретил жить на Твердой Земле. Прибывший на Венеру посланец сатаны, Уэстон, попытался соблазнить Королеву (Еву Венеры) на нарушение этой заповеди, и в итоге, после того, как Рэнсом убил Уэстона и спас венерианское человечество от грехопадения, Бог… сам же и отменил этот запрет, который оказался, в первую очередь, банальной проверкой венерианцев на лояльность. Интересна также рефлексия Королевы по поводу того, чем же был вызван подобный – бессмысленный, на первый взгляд – запрет Бога:

— Как только ты увел Злого, — сказала она, — а я проснулась, разум мой прояснился, и я удивилась, как молоды были мы с тобою все эти дни. Ведь запрет очень прост. Я хотела остаться на Твердой Земле только потому, что она неподвижна. Там я могла бы решать, где проведу завтрашний день. Я бы уже не плыла по течению, я вырвала бы руку из руки Малельдила, я сказала бы «не по-Твоему, а по-моему», и своей властью решала бы то, что должно принести нам время. Это все равно, что запасаться плодами на завтра, когда можно найти их утром на дереве и снова за них поблагодарить. Какая же это любовь, какое доверие? Как выбрались бы мы вновь к настоящей любви и вере? (в общем, как поется в хорошо известной песне про «Мессию немецкого народа», «не надо думать! – с нами Тот, кто всё за нас решит»).

По-своему забавно, что за сходный моральный релятивизм Рэнсом высмеивает Уэстона – по той лишь, в сущности, причине, что они служат разным господам:

— Милейший Рэнсом, вы, я надеюсь, не опуститесь до такого уровня. Ведь и дьявол, и Бог — только две стороны единой, единственной реальности. Великие люди движут этот мир вперед, а величие всегда выходит за рамки обычной морали. Когда скачок свершится, нашу бесовщину назовут, на новой ступени, основой этики, но пока мы совершаем прорыв, мы — преступники, богоотступники, еретики…

— Как же далеко вы идете? Если Сила прикажет вам убить меня, вы послушаетесь?

— Да.

— Продать Англию немцам?

— Да.

— Выдать фальшивку за серьезное научное исследование?

— Да.

— Господи помилуй! — воскликнул Рэнсом.

При этом сам Рэнсом в «Переландре» убивает другого человека (Уэстона), руководствуясь собственными религиозными взглядами (и для этого ангелам, направившим его, даже не пришлось отдавать прямых приказов) – и то оправдание, что Уэстон на момент смерти был одержим бесом, смотрится довольно сомнительно в контексте того, что сам Рэнсом орудие в руках ангелов-эльдилов (а Уэстон в разговоре с Королевой выдает себя за слугу Бога, то есть даже легенда у них с Рэнсомом, в сущности, идентична) – а в следующей книге, «Мерзейшей мощи», причастен к гибели целого города в Англии и расположенного там государственного НИИ (что, в принципе, может быть квалифицировано как такая же государственная измена, как и сотрудничество с немцами).

Интересно, что схожая моральная амбивалентность (в контексте религиозного восприятия) тех или иных поступков, пусть и в меньшей степени (с пониманием, что они дурны, даже если к ним прибегают для благой цели) может быть обнаружена и у Толкина:

Точно так же добрые поступки тех, кто находится на неправой стороне, дела их не оправдывают. И на неправой стороне могут встречаться героические и доблестные деяния, или даже в ряде случаев поступки более высокого морального уровня: деяния милосердия и терпимости. Судья, возможно, воздаст им почести и порадуется тому, что некоторые в силах подняться над ненавистью и гневом конфликта: точно так же он может сокрушаться о дурных поступках, совершенных на правой стороне, и горевать при виде того, как однажды разожженная ненависть тащит людей вниз. Но это все не изменит его суждения насчет того, которая из сторон — правая; и он по-прежнему станет приписывать изначальную вину за все последующее зло противной стороне. <…>

Во «Властелине Колец» конфликт в основе своей сводится не к проблеме «свободы», хотя, естественно, речь идет и об этом. Суть конфликта — Бог, и Его исключительное право на божественные почести. Эльдар и нуменорцы верили в Единого, истинного Бога, и почитали поклонение иным существам омерзительной гнусностью. Саурон желал быть Богом и Королем; таковым его и признавали его прислужники; если бы он одержал победу, он бы потребовал божественных почестей от всех разумных существ и абсолютной временной власти над целым миром.

Так что даже если бы «Запад» в отчаянии вывел или нанял орды орков и безжалостно разорил земли прочих людей как союзников Саурона, или просто чтобы помешать им помогать Саурону, Дело Запада все равно осталось бы неоспоримо правым. Как и Дело тех, кто ныне противостоит Богу-Государству и Маршалу Такому-то и Сякому-то как его Верховному Жрецу, даже если правда то, что многие их поступки дурны, и даже будь правдой то, что обитатели «Запада», все, за исключением небольшого меньшинства высокопоставленных богатеев, живут в страхе и в нищете, в то время как почитатели Бога-Государства живут в мире и изобилии, во взаимном уважении и доверии. (Письмо 183).

(Саурон, как мы помним, в толкиновском мире – один из падших ангелов)

Возвращаясь, опять же, к Льюису — в «Переландре» ярко проявляется традиционная для его творчества подсознательная мизогиния. В одном из эпизодов Уэстон «развращает» Королеву – подобно падшему ангелу Азазелю, фигурирующему в Книге Еноха в роли сатаны, который научил человеческих женщин

«употреблению белил и румян, и украшению бровей, и украшению драгоценнейших и превосходнейших камней»

— уча её украшать свое тело примитивным подобием одежды из перьев и смотреться в зеркало:

— Я вот что думаю, чужеземец, — сказала она, — плод не может съесть сам себя — так и человек не может разговаривать сам с собою.

— Плод ничего не может, ибо он только плод, — возразил Искуситель, — а мы можем. Эта штука — зеркало. Человек может разговаривать с самим собой, и любить самого себя. Это и значит быть человеком. Мужчина или женщина может общаться с самим собой, словно с кем-то другим, и любоваться своей же красотою. Зеркало научит тебя этому искусству.

— Хорошее оно? — спросила Королева.

— Нет, — ответил Рэнсом.

В общем, остается лишь вспомнить презренные «нейлон, губную помаду и приглашения», не давшие в свое время Сьюзен Пэвенси попасть в рай. Впрочем, нельзя сводить всё к банальной мизогинии — в конечном итоге у Льюиса проскальзывает мысль, что единственная достойная, дозволенная любовь это любовь к Богу. Недаром ещё у Августина атрибутом Града Божьего является «любовь к Богу, доведенная до презрения к себе», а Града Земного – «любовь к себе, доведенная до презрения к Богу». Но наибольший интерес с точки зрения нашего анализа представляет финальная книга «Космической трилогии» — «Мерзейшая мощь» — в ней все основные тенденции творчества Льюиса достигают, как мне представляется, апогея своего развития.

Яркой чертой «Мерзейшей мощи» является антисциентизм. Злодеем первых двух книг «Космической трилогии» был ученый Уэстон, но он, хотя бы, был способен на альтруизм относительно представителей своего вида, мечтая о величии и процветании человечества⁷. Злодеи «Мерзейшей помощи» — целая группа безбожных ученых, пошедших на союз с бесами («темными эльдилами») – лишены даже этого достоинства: их цель – человекобожеские возможности для нескольких человек (то есть для них самих):

— Воцарится бессмертный человек, — сказал Страйк. — О нем глаголят пророки.

— Конечно, — заметил Филострато, — поначалу это будет дано избранным, немногим…

— А потом — всем? — спросил Марк.

— Нет, — отвечал Филострато, — потом это будет дано одному. Вы ведь не глупы, мой друг? Власть человека над природой — басни для бедных. Вы знаете, как и я, что это означает власть одних над другими при помощи природы. «Человек» — абстракция. Есть лишь конкретные люди. Не человек вообще, а некий человек обретет все могущество. Алькасан — первый его набросок. Совершенным будет другой, возможно — я, возможно — вы.

— Грядет царь, — вещал Страйк, — вершащий суд на земле и правду на небесах. Вы думали, это мифы? Но это свершится!

Снова возникает – и снова, разумеется, без подлинного решения, поскольку в рамках религии рациональное решение оной и невозможно – проблема «различения духов». Положительные персонажи считают себя слугами Божьими, спасающими мир от порабощения бесами. Но не все верующие на стороне добра — фигурирующий в приведенном отрывке Страйк является вполне себе верующим, убежденным, что деятельность НИИ является воплощением Божьего замысла по переустройству мира:

— Всем сердцем, всем разумом, всей душой, — перебил Страйк, — я ненавижу эти слова! Такими уловками мир сей, орудие и тело смерти, искажает и уродует простое учение Христа. Царство Божие придет сюда, на землю, и всякая тварь преклонится перед именем Христовым.

Марк легко прочитал бы юным студенткам лекцию об абортах или педерастах, но при этом имени он смутился, покраснел и так рассердился и на себя, и на Страйка, что покраснел еще больше. С ужасом вспоминая уроки закона Божьего, он пробормотал, что не разбирается в богословии.

— В богословии?! — гневно переспросил Страйк. — Это не богословие! Богословие — болтовня, обман, игрушка для богатых. Я нашел Господа не в лекционных залах, а в угольных шахтах и у гроба моей дочери. Помните мои слова: Царствие придет здесь, на земле, в Англии. Наука — его орудие, и оно непобедимо. Почему же, спросите вы?

— Потому что наука основана на опыте? — предположил Марк.

— Нет! — вскричал Страйк. — Потому что оно — в руке Божьей! Наука — орудие гнева, а не исцеления. Я не могу объяснить это так называемым христианам. Они слепы. Им мешают грязные клочья либерализма, гуманизма, гуманности. Мешают им и грехи, хотя грехи эти — лучшее, что в них есть. И вот, я один, я нищ, я немощен, я недостоин, но я — пророк, и других пророков нет! Господь явится в силе, и всюду, где сила — Его знамение. Даже самые слабые из тех, с кем я связал свою судьбу, не обольщаются жизнью, не жаждут мира, не держатся за человеческие ценности.

— Значит, — спросил Марк, — вы сотрудничаете с институтом?

— Сотрудничаю?! — возмутился Страйк. — Сотрудничает ли горшечник с глиной?! Сотрудничал ли Господь с Киром?! Я использую их. Да, и они используют меня, мы — орудия друг для друга. Это и вас касается, молодой человек. Выбора нет, назад не уйти, вы положили руку на плуг. Отсюда не уходят. Всякий, кто попытается, погибнет в пустыне. Вопрос лишь в том, рады вы или не рады. Вопрос лишь в том, подвергнетесь ли вы суду или вступите в права наследства. Да, это правда — святые унаследуют землю — здесь, у нас, очень скоро! Разве вы не знаете, что мы, и только мы будем судить ангелов? — Страйк понизил голос. — Мертвые воскресают. Вечная жизнь началась. Вы это увидите сами, молодой человек!

Нашло в «Мерзейшей мощи» отражение и льюисовское произведение о женщине как о служанке мужчины⁸. Наоборот, отрицательные персонажи показаны как злодеи, стремящиеся к разрушению традиционной семьи и викторианской морали:

— Помогаю как могу, — тут же перебил его Джайлс, — хотя и не смыслю, хе-хе, в технических трудностях. Много лет положил я на эту борьбу!.. Главное — сексуальный вопрос. Я всегда говорю, надо снять эти запреты, и все пойдет гладко. Викторианская скрытность нам вредит, да, вредит! Дай мне волю, и каждый юноша и каждая девушка…

— У-ух! — тихо выдохнул Фиверстоун.

Образ женщины-злодейки раскрывает один из положительных героев Льюиса, обращаясь к древней, легендарной истории Британии, говорит:

«Помните это прекрасное место — о том, как Моргана «подожгла весь край женским ведовством»?».

Идеологическая некрофилия Льюиса в «Мерзейшей мощи» также нашла свое место – если в первой книге «Космической трилогии» злодей Уэстон ограничивался тем, что планировал использовать космические корабли для переселения людей на другие миры на случай гибели Земли, то в «Мерзейшей мощи» злые ученые собираются добиться для себя бессмертия, причем если намерение Уэстона было хоть и дурным, но не внушенным бесами (одержимым Уэстон стал уже во второй части), то стремление ученых обессмертиться – следствие прямого сотрудничества с демоническими силами.

Льюис активно использует не-христианские (или, по меньшей мере, не-ортодоксальные) по генезису идеи для апологетики христианства – достаточно вспомнить про население Нарнии, представленное персонажами языческого фольклора, от гномов и фавнов до бога Вакха (!). Говоря о «Космической трилогии», это и модная в оккультизме идея планетарных ангелов, восходящая к вавилонскому язычеству, и представление о том, что этот мир (в отличии от других) подконтролен силам зла, восходящее к гностицизму – у Льюиса сатана является планетарным ангелом Земли (потому на Земле всё так плохо) в противовес богобоязненным планетарным ангелам других планет. Но в «Мерзейшей мощи» количество переходит в качество, включая в себя существование магии⁹.

Начнем с Мерлина. Величайший волшебник Британии, по сюжету «Мерзейшей мощи», действительно существовал – и более того, являлся добрым христианином (!). Как же так? А вот так – колдовать в те времена ещё не было запрещено Богом (а как же «ворожеи не оставляй в живых» (Исх. 22:18)? Ну да ладно, с учетом вифлеемских волхвов всё сложно) и магия реально работала¹⁰. Поэтому Мерлин появляется весьма своевременно – чтобы поработать на героев в их противостоянии с НИИ, где засели сотрудничающие с бесами ученые. Подобно тому, как иудеи нанимают «гоев» работать на себя в субботу, поскольку для «народов мира», согласно иудаизму, субботний покой не обязателен, также и льюисовские герои используют Мерлина, которому можно колдовать, сохраняя веру в Бога. Обоснование же, согласно которому герои объясняют, почему им, в отличии от Мерлина, колдовать нельзя, напоминает христианское объяснение, почему христиане, претендуя на статус «Нового Израиля», не следуют Моисеевым Заповедям.

— Сесил, — спросила м-сс Димбл, — а это ничего, что Рэнсом использует такого человека? Не выйдет ли, что мы сражаемся с Беллбэри их же оружием?

— Нет, — сказал Димбл. — Я об этом думал. Мерлин и Беллбэри противоположны друг другу. Он — последний носитель старого порядка, при котором, с нашей точки зрения, дух и материя были едины. Он обращается с природой, словно с живым существом, словно улещивает ребенка или понукает коня. Для современных людей природа — машина, которую можно разобрать, если она плохо работает. Но еще современней — институт. Он хочет, чтобы ему помогли с ней управляться сверхъестественные… нет, противоестественные силы. Мерлин действовал изнутри, они хотят ворваться снаружи. Скорей уж Мерлин воплощает то, что мир давно утратил. Знаешь, ему запрещено прикасаться заостренным орудием к чему бы то ни было живому.

Но этим всё не ограничивается. Можно встретить у Льюиса и классическое для оккультизма представление о том, что каждая из планет обладает собственными, уникальными магическими силами и что тот или иной человек находится под покровительством той или иной планеты:

«Он знал, что смешивать языки может лишь тот, чьей душой правит Меркурий».

Характерно для творчества Льюиса и обычное для европейского (ещё языческого) мистицизма со времен древнегреческих легенд о Гекате, богине черной магии, представление о Луне как о планете, связанной с темными силами:

— Сульва, которую смертные зовут Луною, движется в низшей сфере. Через нее проходит граница падшего мира. Сторона, обращенная к нам, разделяет нашу участь. Сторона, обращенная к небу, прекрасна, и блажен, кто переступит черту. На здешней стороне живут несчастные твари, исполненные гордыни. Мужчина берет женщину в жены, но детей у них нет, ибо и он, и она познают лишь хитрый образ, движимый бесовской силой. Живое тело не влечет их, так извращена похоть. Детей они создают злым искусством, в неведомом месте.

Присутствует в творчестве Льюиса и своего рода «христианское масонство» — тайный орден, передающий неведомые большинству верующих эзотерические знания о истинном положении дел в Солнечной системе, который возглавляет лидер, именуемый Пендрагоном, подобно британским королям древности. Нынешним Пендрагоном является Рэнсом. Перед Пендрагоном все «посвященные» трепещут и выполняют любую его волю:

— Ты хорошо ответил, — одобрительно произнес пришелец. — Я думал, только три человека знают это. Второй мой вопрос труднее: где кольцо короля, в чьем оно доме?

— Кольцо короля, — ответил Рэнсом, — на его руке, в царском доме, в круглой, как чаша, земле Абхолджин, за морем Дур, на Переландре. Король Артур не умер, Господь забрал его во плоти, он ждет конца времени и сотрясения Сульвы с Енохом, Илией и Мельхиседеком. В доме царя Мельхиседека и сверкает кольцо.

— Хороший ответ, — уважительно сказал пришелец. — Я думал, лишь двое знают это. На третий вопрос ответит лишь один. Когда спустится Лурга? Кто будет в те дни Пендрагоном? Где научился он брани?

— На Переландре я учился брани, — ответил Рэнсом. — Лурга спустится скоро. Я Пендрагон.

Только он произнес эти слова, ему пришлось отступить, ибо пришелец зашевелился. Каждый, кто видел бы их сейчас, подумал бы, что дело идет к драке. Тяжко и мягко, словно гора, сползшая в море, гость опустился на одно колено. Однако лицо его было вровень с лицом Рэнсома.

<…>

Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простер руки.

— Ты мать и отец, — сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный ребенок. — Дозволь мне говорить, или убей меня, ибо я — в твоей деснице.

Льюис в «Мерзейшей мощи» активно обращается к истории древней Британии и развивает весьма специфическую историософскую концепцию, напоминающую «теорию двух культур» Ленина наизнанку или даже шляхетскую доктрину сарматизма, объявлявшую польскую аристократию потомками сарматов, завоевавших славянских предков польского простонародья. В английской истории, по Льюису, действуют две силы – «Британия» и «Логрис» (Логрис в данном случае – легендарное Артурово королевство). Британия – всё порочное, плебейское, материалистическое. «Логрис» — благородное, аристократическое, культурное, восходящее в конечном счете к самому Риму:

— Поразительно, — вещал он, — как там все сходится, даже в очень поздней версии, у Мэлори. Вы заметили, что персонажи делятся на две группы. С одной стороны — Гиневра, Ланселот и другие — все благородные, и ничего специфически британского в них нет. С другой, как бы по ту сторону Артура — люди низкие, с типично британскими чертами, и притом враждующие друг с другом, хотя они и в родстве. А магия… Помните это прекрасное место — о том, как Моргана «подожгла весь край женским ведовством»? Конечно, и в Мерлине много британского, хотя он не низок. Вам не кажется, что это — наш остров на исходе римского владычества?

— Что вы имеете в виду, д-р Димбл? — не поняла Джейн.

— Ну, одна часть населения была римской… Эти люди носили тоги, говорили на окрашенной кельтским влиянием латыни — нам она показалась бы вроде испанского. А в глубине, подальше, за лесами, жили настоящие древнебританские царьки, язык у них был типа валлийского, жрецами были друиды…

<…>

Димбл помолчал, потом заговорил снова:

— Началось это, когда мы открыли, что почти все легенды об Артуре исторически достоверны. Однажды, в IV веке существовало явно то, что всегда существует тайно. Мы называем это Логрским королевством; можно назвать иначе. Итак, когда мы это открыли, мы — не сразу, постепенно — увидели по-новому историю Англии, и поняли, что она — двойная.

— В каком смысле? — удивилась Камилла.

— Понимаете, есть Британия, а в ней, внутри — Логрис. Рядом с Артуром — Мордред; рядом с Мильтоном — Кромвель; народ поэтов — и народ торговцев; страна сэра Филиппа Сиднея — Сесила Родса. Это не лицемерие, это — борьба Британии и Логриса.

В завершение статьи – своего рода вишенка на торте. В 1945 году одобрительную рецензию на «Мерзейшую мощь» написал идейный отец «левого антикоммунизма» Джордж Оруэлл, небезосновательно усмотрев в ней потенциал по части «разоблачения тоталитаризма», хотя и снисходительно покритиковал за злоупотребление мистической компонентой: «Plenty of people in our age do entertain the monstrous dreams of power that Mr. Lewis attributes to his characters, and we are within sight of the time when such dreams will be realizable» («Множество наших современников лелеют чудовищные сны о власти, как и персонажи мистера Льюиса, и мы видим впереди времена, когда такие сны могут стать реальностью» — что это, как не заготовка для его собственного «1984»?).

По сути, «Мерзейшая мощь» предвосхищает весь «антитоталитарный» пафос «1984» с его всесильным государством, целиком контролирующим человеческую жизнь с помощью новейших достижений техники. Если очистить её от мистической компоненты и предположить, что льюисовские «злые ученые» одержали победу, то, собственно, то общество, которое они построят (включая наличие всемогущего богоподобного правителя, Алькасана / Старшего Брата), и будет «Океанией ангсоца». И одновременно – круг замыкается – оруэлловские фантазии о всемогущем государстве предвосхитили современных клерикалов с их мрiями о «электронном концлагере Антихриста».

Let's block ads! (Why?)