Химик-кристаллограф, профессор Сколтеха и РАН Артём Оганов рассказал, как принял решение вернуться в Россию, проработав более 15 лет на Западе. В интервью программе Антона Красовского «Антонимы» Оганов признался, что это произошло после осознания того, что заниматься передовой наукой можно и у себя на родине.
— Программа «Антонимы». Артём Оганов. Профессор РАН, член Европейской академии наук у нас в гостях, известный российский кристаллограф. Вы сделали прививку?
— Сделал.
— Какую?
— «Спутник V».
— Обе?
— Обе.
— Когда?
— В феврале.
— И как?
— Отлично. После каждого укола один день ломоты.
— То есть всё-таки была у вас ломота?
— Была. После первого укола где-то неделю было ощущение какой-то усталости. И всё.
— И всё? Нормально? Титр нормальный потом?
— Очень высокий. Супер.
— Что думаете про тех людей, которые не делают прививку?
— Они подвергают себя и окружающих огромной опасности. Это реально непростое заболевание. Оно поражает не только лёгкие, оно поражает и нервную систему. Оно может поразить многие органы. И я знаю людей, в том числе молодых и когда-то, ещё недавно, здоровых, которые после этой инфекции стали инвалидами.
— Инвалидами каким образом?
— Например, девушка 30 лет никогда не болела даже простудой, два месяца сражалась с коронавирусом. После коронавируса — инсульт. Там же вызывается закупорка сосудов. Девушка ничего не помнит, теряет память. Включает утюг — забывает. Ей запретили пользоваться утюгом и плитой.
— Вот мы видим сейчас, что происходит с прививкой AstraZeneca в Европе: новые случаи тромбоэмболии на фоне прививки. Действительно ли на таком фоне нужно делать прививку или можно всё-таки подождать чего-то?
— Надо взвешивать вероятности, вероятности разных исходов. Если вы делаете эту прививку, у вас есть 0,001% вероятности…
— Там 0,0004%.
— Очень маленький каких-то побочных эффектов, которые в большинстве случаев несерьёзные, но бывают и серьёзные очень-очень редко. Если вы не делаете эту прививку, у вас практически 100%-ная вероятность заболевания тем самым коронавирусом, и несколько процентов людей, которые им заболевают, потом очень сильно об этом жалеют. Вот сравните несколько процентов тяжёлого течения болезни с 0,00001%. И сделайте для себя вывод, что вам проще принять. Если человек не привьётся, я думаю, рано или поздно он, конечно, заболеет коронавирусом.
— Среди ваших знакомых много людей, которые переболели?
— Очень много.
— Тяжёлые есть?
— Есть тяжёлые. Есть очень тяжёлые. Вот буквально вчера я общался со своим другом, выдающимся певцом. Позвольте не называть имя. Он тяжелейшим образом переболел коронавирусом, причём дважды, так что иммунитет оказался нестойким после первого заболевания. У него 30%-ное заражение лёгких. Ему теперь приходится лечиться, потому что это его профессия — петь, использовать лёгкие. Его рабочий инструмент повреждён.
— Ему сколько лет?
— Примерно 40.
— В районе 40, да?
— В районе 40. Его отец умер. Его мать вытащили практически с того света.
— Ужас. Артём какое-то время назад, лет десять прошло, вы вернулись из Америки, да?
— Почти семь.
— Не в 2011 году вы вернулись?
— В конце 2014-го.
— Да? А что вернулись? Зачем? Я читал ваши интервью, где вы говорили: «Вот я достиг какого-то потолка». А что, здесь вы не достигли потолка?
— Ещё нет. Ещё есть куда расти. Знаете, я почему улыбнулся и засмеялся. Всегда спрашивают, почему вернулся сюда, почему приехал в Россию. Но никто не спрашивает…
— Но никто не спрашивает, почему уехал туда? Почему? Спрашивали у вас. И вы тоже отвечали, что вот в 1997-м вам казалось, что вся наука уничтожена, надежд никаких нет, и вы уехали. На самом деле ответ на первый вопрос и на второй всегда один. Я поэтому и пытаюсь его переформулировать. Вот какого потолка вы достигли там, которого здесь ещё не достигли? И почему эта разница показалась вам существенной?
— Причин было несколько. Всё сводится к одной причине. Я достаточно быстро после своего отъезда из России для себя сформулировал принцип. Вы знаете, когда я уехал, в течение где-то пары лет я сформулировал для себя принцип. Вот когда туман рассеялся. Принцип такой: если при прочих равных выбор жить у себя дома и не у себя дома (вот я могу здесь заниматься передовой наукой и здесь, я могу и здесь иметь нормальный уровень жизни, и здесь), так вот выбирать нужно всегда свой дом. Почему?
Потому что только у себя в стране ты являешься гражданином первого сорта, наделённым всеми правами, и только у себя в стране ты не будешь испытывать культурного трения никогда и нигде, потому что эту культуру ты знаешь вдоль и поперёк.
— Вы честно себя считали в Америке человеком второго сорта?
— Я себя всегда ощущаю человеком первого сорта, но я понимал, что для этой системы я не являюсь человеком первого сорта. У меня была грин-карта американская, которую я сдал, когда вернулся в Россию. У меня не было гражданства. И дело даже не в том, что ты не можешь голосовать, хотя это уже своеобразная…
— Хотели — получили бы гражданство наверняка.
— Хотел бы — получил бы. Получая гражданство, должен был бы сказать, что в случае войны я с оружием в руках буду защищать Соединённые Штаты Америки. Я не люблю врать. Я не буду защищать Соединённые Штаты Америки с оружием в руках.
— А Россию будете защищать?
— Буду. Правда, от моего оружия толку мало, потому что я плохо стреляю, но всеми доступными способами буду защищать.
— А почему вот Россию будете защищать с оружием в руках, а Америку бы не стали?
— Потому что это мой дом. Страна, где я сформировался. Смотрите, здесь была первая любовь, здесь первый лучик солнца, здесь дорогие мне места. Вот на этом углу было первое свидание…
— В Америке небось тоже была какая-нибудь любовь, лучик солнца и какие-нибудь успехи.
— Это не то. Память эмоциональная притупляется с возрастом. Вы же знаете, что друзья детства — это особенное. Такого уже никогда в жизни не будет.
— Не знаю.
— Первая любовь — особенная. Такого уже никогда не будет. 21-я любовь с первой не сравнится.
— Не знаю, у меня всё наоборот.
— Понимаете, вот корни. Корни — вот тут. Знаете, есть такая чудесная греческая легенда про то, как Геракл боролся с Антеем. Антей был сыном Геи, богини Земли, и она ему давала силу. Геракл был силён не только мышцами, он ещё был силен умом. Он понимал, что, пока Антей стоит ногами на земле, откуда он произошёл — от Геи, богини Земли, — ему не победить. Так он его поднял на воздух, и там он стал беспомощен. И Геракл легко его в бараний рог скрутил.
— То есть вы чувствовали себя поднятым на воздух Гераклом в Соединённых Штатах?
— В своём роде да. Я был счастлив на Западе. И я Западу очень благодарен. Но я чувствовал себя как человек, который находится в гостях. Его там радушно принимают, но у гостей своя комнатка, а дом хозяину принадлежит. И это правильно. Вообще-то говоря, это правильно.
— Когда вы поняли, что делать науку в России можно так же успешно, как и в Америке? Как это случилось? В какой момент?
— Я понял где-то в районе 2004 года. Уехал я из в России в 1998-м. В районе 2004 года я понял, что в России наука начинает подниматься.
© Кадр: видео RT
— Что произошло? Как вы это поняли?
— Я это понял по косвенным признакам. Заявления правительства всегда были, что мы будем поднимать науку. Они были в 1990-х годах и ни к чему не приводили. Но в районе 2004 года я понял, что начинают наши печатать научные книжки нормальные, научно-популярные журналы появились. Всё то, что гибло в 1990-е, добили или почти добили, вдруг начало подниматься. Появился бешеный интерес к науке, к популяризации науки. Меня стали приглашать прочитать лекции.
— Здесь, в России?
— Здесь, в России. И знаете, за те 16 лет, что я жил на Западе, не было ни одного года, чтобы я не приезжал в Россию. Я приезжал минимум два раза, а к концу, где-то к 2012 году, я посчитал и ужаснулся. Я приехал восемь раз в Россию за год. Восемь раз. И как правило, по делам: прочитать лекцию тут, прочитать лекцию там, быть оппонентом на диссертации здесь, там. Я понял, что проще переехать сюда, чем восемь раз сюда мотаться.
— Как происходило бюджетирование вашего переезда? То есть вы это же не сразу взяли и решили: «Ой, я что-то так засиделся в Америке, поеду я в Россию». Вам же предложили здесь работу, да? Это как произошло?
— Вы знаете, человек, который является профессионалом, переезжать в другую страну, включая свой собственный дом, по идеологическим причинам редко когда будет. Я люблю Россию, можете назвать меня патриотом.
— Но можем и не называть.
— Какая разница, как называть. Главное — как человек живёт. Неважно, как вы его называете. Но переехал я в Россию не поэтому, а потому что как профессионал я увидел, что здесь у меня есть возможности для самореализации. И учитывая, что это мой дом, отказаться я не мог.
— Что это были за возможности самореализации? Вам позвонили из Сколтеха или откуда?
— Начиналось по-другому. Начиналось с того, что я подал заявку на мегагрант. Есть такая программа мегагрантов для в основном иностранных учёных, хотя и для российских тоже, которые хотят создать новую лабораторию. Мне предложили: «Вот подай заявку на этот самый мегагрант и создай лабораторию». Я подал заявку.
Первую заявку, кстати говоря, отфутболили. Мы подавали на мегагрант с петербургским университетом, и эта заявка не прошла. Но это для меня тоже было интересным уроком. Я прочитал отзывы рецензентов, отзывы были очень положительные, но они нашли несколько слабых мест в нашем проекте. Отзывы были настолько профессионально сделаны, что я стоя рукоплескал людям, которые убили мой проект. Такое случалось в моей жизни несколько раз. Почему это важно? Потому что я понял, что в России появилась объективная и, кстати, международная экспертиза. То, чего раньше не было. Раньше ведь решалось всё звонком: «Алло, это академик такой-то такой-то, убейте этот проект, поддержите тот». Всё, прошли времена. Теперь дядя Вася по телефону не решает.
— Ну не дядя Вася, а академик какой-то всё-таки.
— Это может быть и не академик. Это может быть чиновник.
— Если президент академии наук позвонит и скажет, такого не произойдёт, что ли?
— Это гипотетическая ситуация. Такого рода ситуации на моей памяти не происходили. Может быть, произойдёт, а может, и не произойдёт. Но времена явно поменялись. Раньше чиновник, бизнесмен или академик мог как-то влиять. Сейчас экспертиза, причём очень высокого уровня международная экспертиза, мне есть с чем сравнить. Я жил на Западе, видел, как там это происходит.
Подал заявку на мегагрант. В общем, получил, с третьего, правда, раза. Второй раз не получил даже без объяснений. Третий раз я уже не хотел подавать. Думаю, ладно, варитесь в своём соку сами. Но меня упросили подать от физтеха. Я подал заявку, мы победили, и я остался создавать здесь лабораторию. Я ещё не знал, что такое Россия…
— В Москве или в Долгопрудном?
— В Долгопрудном. Для меня это был интересный эксперимент, потому что страна за то время, что я отсутствовал, очень сильно изменилась. Я не знал, смогу ли я принять эту страну новую. Не знал, сможет ли меня эта страна принять.
— А что такого в ней произошло, что у вас вдруг всё…
— Система поменялась, люди поменялись, я поменялся.
— Вы уезжали в 1998 году. Вот чем таким уж она поменялась к 2014 году?
— Очень много чем. Это изменения внешние даже.
— Чем?
— Например, в 1998 году, а также в 1999-м и в 2000-м и вплоть до 2001 года, наверное, меня постоянно останавливали на улице милиционеры, хамили, просили показать паспорт, называли понаехавшим, хотя вообще-то я вырос в Москве. Я по-русски говорю лучше, чем они в большинстве своём. Это было очень унизительным. Например, в метро были парнишки, которые нюхали клей.
— Ну ладно?
— Массово нюхали клей. Я многих из них знал. Эти знакомства были мимолётными, потому что через несколько месяцев я узнавал, что этот парнишка уже умер. Нюхали клей, вот они ходили в каких-то таких длиннорукавных штуках таких (как их называют? Поло, что ли) и нюхали клей.
— Сейчас просто клей не в моде, да.
— Клей не в моде. Видел бомжей, замерзавших на улице.
— А сейчас нет?
— Нет. Вот я уже седьмой год живу в России и что-то ни одного бомжа, замерзающего зимой, не видел. Видел напёрсточников, которые на моих глазах «раздевали» бабушку. Она проиграла им все деньги на улице, она проиграла им уже кошелёк, уже тулуп свой проиграла — а это было зимой. Я ей сказал: «Бабуля, идите отсюда. Вас до трусов здесь разденут». И меня попытались избить вот такие вот квадратные дяденьки.
Это всё было в 1990-е. Сейчас ничего подобного не вижу. Я последний раз даже не помню, когда видел пьяного. Но справедливости ради я пьяного видел несколько дней назад одного где-то. В Петербурге, по-моему. Но я вижу пьяных где-то раз в год. В 1990-е я видел пьяных на четвереньках вокруг моего дома каждый день. Это всё очень сильно изменилось, причём изменилось многократно. Я помню нулевые годы, когда страна была очень богатая, залита деньгами, в основном нефтяными. Были всякие менеджеры непонятно чего, которые длинноногие такие, в мини-юбках дамы, все такие с макияжем…
— Гламурная Москва была.
— Гламурные такие. Квалификации никакой, но зато красота неимоверная. Эта волна тоже прошла. На смену малиновым пиджакам 1990-х пришли вот эти гламурные тётеньки. Тётеньки тоже куда-то делись. А сейчас я вижу: люди работают. Просто работают, просто живут, как и надо. Но вот в 2013 году, когда я получил свой мегагрант, я не был уверен, что я здесь приживусь. Я помню, когда в 2006 году я стал адъюнкт-профессором МГУ и у меня была возможность читать лекции каждый раз.
— Адъюнкт-профессор — это доцент?
— Нет. Это не доцент. Это просто человек, который, не работая на данном месте, имеет право там чтения лекций на уровне профессора. Вот так я бы объяснил. Эта должность в МГУ недавно была восстановлена, и я был одним из первых адъюнкт-профессоров с 2006 года. Я читал лекции. Вы знаете, мне это очень скоро наскучило, потому что тогда…
— На физфаке?
— Нет. На геологическом факультете. Мне это быстро наскучило, потому что тогда, в 2006 году, я видел аудиторию, состоящую из стеклянных глаз студентов, которым вообще ничего не нужно было. И я подумал в 2013 году: если я опять увижу таких студентов, в России мне будет не очень неинтересно работать.
— И вот вы приезжаете — а совершенно другие глаза.
— И совершенно другие глаза.
— Может, у вас было какое-то другое отношение? Я вот не верю в стеклянные глаза на геологическом факультете Московского государственного университета имени Ломоносова.
— Я не сильно изменился.
— Это не юрфак, это не блатные.
— Тогда самые умные люди шли заниматься юриспруденцией или нефтью. А в университеты шли те, кто хотел от армии откосить. Вот оттуда стеклянные глаза и получаются. А сейчас ребята идут, которые хотят заниматься наукой. По крайней мере флагманские университеты типа МГУ, физфака. Там ребята мотивированны и очень талантливы. Я стал набирать группу из студентов, которые бы работали в моей лаборатории. Набрал. И мне с ними стало очень интересно работать.
— Эмгэушников или физтех?
— Физтех. И я понял, что мне здесь интереснее, чем в Америке, в моей лаборатории.
— А почему? Здесь другие люди? Вам проще было с ними на одном языке разговаривать? У вас какой-то бэкграунд общий? Вот что?
— И это тоже. Во-первых, очень талантливые. Очень много талантливых.
— А там нет? Там бездарные идиоты, да?
— Нет. Там тоже талантливые. Но понимаете, в Америке моя лаборатория состояла главным образом из китайцев. Я штучно по всему миру собирал талантливых людей. В основном китайцев.
— Почему?
— Был очень хороший украинец. Был иранец хороший.
— Вы просто каких-то гастарбайтеров искали, что ли, дешёвых?
— Нет. Они одинаково стоят. Вы не можете снизить зарплату сотруднику. Они стоят столько же, сколько американцы.
— А почему вы тогда набирали китайцев, украинцев и…
— Я никогда не выбирал по этническому признаку, я выбирал всегда по признаку таланта.
— То есть талантливыми оказывались китайцы?
— Да. Потому что талантливые американцы идут, скажем, в Гарвард и в MIT. Университет, в котором я работал, в Стоуни-Брукском университете, очень высоко котируется, но он всё же ниже Гарварда и MIT.
— То есть талантливые американцы либо богатые, либо получают гранты, правильно я понимаю? Просто чтобы люди понимали, MIT и Гарвард — это частные университеты, и там дико дорого всё стоит.
— Да. Вы правы. Но на самом деле получить стипендию в университете типа Гарварда и MIT белому студенту или студентке практически нереально. Просто забудьте про это. Это вы должны платить порядка $60—70 тыс. в год только за право учиться там.
— Ну да. Соответственно, либо берёшь кредит, либо ты из богатой семьи.
— Да-да. Именно так.
— Белому — вы имеете в виду, что какой-нибудь чёрный получает?
— Чёрному в университете есть шанс.
— И ещё в спортивной команде играет.
— В спортивные команды тоже есть шанс получить стипендию. А вот обычному человеку…
— А китайцы при этом всё-таки платят деньги, да?
— Китайцы платят деньги.
— Причём наликом, прямо пачками заносят. Но почему же они талантливее, чем белые? Они идут в более дешёвые университеты, как у вас, да?
— Они не талантливее, чем белые. Все люди одинаково талантливые. Но у моего университета американского, Стоуни-Брукского, была одна фишечка.
— Где он находится, кстати?
— На Лонг-Айленде.
— То есть это Нью-Йорк, да?
— Штат Нью-Йорк, да. Чудесные места. Миллионерские.
— Это в сторону Монтока какого-нибудь?
— На полпути к Монтоку. Это северное побережье Лонг-Айленда.
— А, то есть это туда. Не южное.
— Ближе к так называемому Золотому берегу.
— Я понял.
— И там большую часть своей карьеры провёл Франк Янг. Или Янг Чжэньнин, как его китайское имя. Нобелевский лауреат, один из величайших учёных XX века, культовая фигура для китайцев. Поэтому в этот университет самые лучшие китайцы с радостью идут. И, кстати, корейцев много очень талантливых, потому что какой-то премьер-министр Кореи тоже там отучился, и вот там большой поток талантливой корейской молодёжи. Ну и вообще в Америку с радостью люди едут в любой университет из любой части света, поэтому привлечь талантливых людей в Стоуни-Брук не было проблем.
— Вот я и говорю. А здесь? Вот вы когда приехали, столкнулись с нашими физтеховцами в городе-герое Долгопрудном. Это кто по большей части?
— Это в основном русские ребята. Есть украинцы. В моей лаборатории есть много иностранцев. Есть итальянцы, иранцы, китайцы.
— Здесь, у нас?
— Да-да-да. Вот у меня двое итальянцев работают. С одним мы только что опубликовали крутую статью. Оба говорят по-русски, как мы с вами. Выучили. Иранцы говорят по-русски. А вот китайцы не хотят учить.
— Китайцам тяжело. Всё-таки у них другая фонетика.
— Да. Китайцы английского придерживаются и русского языка боятся.
— И ребята наши, относительно их квалификации, вот если сравнивать квалификацию русских, наших физтеховцев, и тех, что вы видели там у себя в Нью-Йорке, насколько это сравнимые величины? В чём мы сильнее? В чём мы слабее?
— У нас лучше образовательная система.
— Средняя? Общее образование?
— Среднее образование, я думаю, хотя мне трудно сравнивать. Для меня это было очень давно, и я не знаю, какое среднее образование в Китае, честно говоря. Но вот высшее образование — выпускник китайского вуза, даже самого лучшего, и выпускник, скажем, физтеха — я бы всё же выпускника физтеха поставил выше, хотя, видимо, скоро это будет уже не так. Китай очень быстро прогрессирует. У наших студентов есть часто проблемы с мотивацией. Вот китайцы очень нацелены на работу, очень нацелены на результат, и они готовы работать практически круглосуточно. Даже не очень способный китаец способен добиваться многого своим трудолюбием. Наши часто: «А пойду-ка я в футбол поиграю, пойду-ка в караоке попою. А вообще, мне неинтересно». Вот такого рода вещи можно встретить. Но у меня есть принцип. В свою лабораторию я беру только тех людей, которые могут работать с полной отдачей и имеют такие, знаете, задатки самостоятельного учёного, капитана корабля, потому что моя цель как тренера, как педагога — воспитать людей, которые, отучившись у меня, станут моими прямыми конкурентами.
— Зачем?
— Чтобы мир стал лучше. Потому что я… знаете, у меня есть такой стиль. Я люблю оглядываться назад, но не как жена Лота, чтобы превратиться в соляной столп, а чтобы посмотреть, сколько мне удалось сделать, и сказать: «Правильной дорогой идёте, товарищ». Я люблю возвращаться на те места, с которыми была связана моя юность или моё прошлое какое-то, встречаться с теми людьми, с которыми моя жизнь когда-то была связана, или просто оглядываться назад и смотреть: это вот я создал, без меня вот этого бы не было. У меня есть такой принцип самооценки, я представляю себе, что встречаюсь с самим собой пятилетним, тем мальчиком, который мечтал стать великим учёным, хорошим человеком, счастливым семьянином и так далее. И могу ли я посмотреть ему в глаза, и за что мне будет стыдно, когда я буду глядеть ему в глаза, и что он скажет обо мне нынешнем? Вот это для меня самый важный критерий самооценки.
— И что о вас скажут нынешнем?
— А я вам не скажу.
— Что это?
— Это секретная информация, потому что у меня есть специальная папочка, в которой есть специальная страничка, в которой написано, что я не знаю.
— То есть вы выписываете?
— Да. Что я не знаю, но должен знать, что я не умею, но должен уметь и в какую сторону развиваться.
— И что вы не умеете, но должны?
— Эту страничку я никому не показываю.
— Да? Сами для себя?
— Сам для себя.
— Сколько у вас в лаборатории работает людей?
— Около 20. Число постоянно меняется, потому что приходят новые, защищаются прежние. Ну около 20 колеблется.
— Чем она занимается?
— Созданием новых методов, предсказанием новых материалов новых химических веществ и, собственно, предсказанием вот этих самых новых вещественных материалов.
— Что такое предсказание новых химических веществ?
— Приведу пример. Если вы спросите любого школьника, что такое хлорид натрия, каждый скажет: «NaCl».
— То есть соль?
— Соль. И ничего другого химия не предусматривает. Ничего другого классическая химия не предусматривает. А, например, при высоком давлении я предсказал, и экспериментаторы США подтвердили, что существуют такие вещи, как Na3Cl. NaCl3, NaCl7 и так далее.
— Это что?
— Это вещества с совершенно другими свойствами, которые идут вразрез…
— С какими?
— Например, они проводят электричество.
— А соль не проводит?
— Соль не проводит. Такого рода вещества несколько лет назад оказались рекордными сверхпроводниками. Вот люди давно гонялись за комнатной сверхпроводимостью, но не получалось.
— Что такое комнатная сверхпроводимость?
— Вот смотрите. В 1911 году было открыто, что некоторые вещества при глубоком охлаждении до температур -270 с чем-то там…
— 273.
— Да. До -269 охладите ртуть — и она вдруг начнёт проводить электричество без сопротивления и начнёт очень сильно выталкивать магнитное поле. Этот эффект применяется очень-очень много где. Сверхпроводимость применяется, например, в магнитно-резонансной томографии, в коллайдерах, в сверхскоростных поездах и так далее. Но вот беда — нужно охлаждать очень-очень сильно. И люди мечтали о таких веществах, которые не потребуют охлаждения. Куча Нобелевских премий была дана за теорию сверхпроводимости, за открытие новых сверхпроводников и так далее, новых эффектов, которые с ними связаны. И вот прорыв. В 2020 году комнатная сверхпроводимость была найдена.
— То есть без охлаждения?
— Без охлаждения.
— При комнатной температуре?
— При комнатной температуре. Но это потребовало очень высокого давления. И это было достигнуто как раз…
— А свойства вещества сохраняются после того, как это давление…
— В этом веществе — нет. В других могут сохраняться.
— То есть давление надо поддерживать, да? То есть либо ты температуру поддерживаешь, либо давление?
— Увы. Это вещество просто разваливается, если давление снять. Но вот такого рода вещества, аномальные, которые идут вразрез с классической химией, оказались рекордными сверхпроводниками… Этих веществ не должно было бы быть, если бы они подчинялись школьному учебнику химии.
— А вот эти молекулы разных веществ сами образуются или вы их присоединяете каким-то искусственным образом?
— Сами, сами.
— Под давлением, да? То есть этот трёхвалентный хлор или что там, трёхвалентный натрий…
— Они по-прежнему одновалентные. Там на другом завязано. Но понимаете, какая шутка? Вот эти вещества были сначала предсказаны, а потом получены. Вот что такое предсказание новых веществ, новых материалов. И можно задаться вопросом: вещество мантии или ядра Земли или других планет…
— Вот я как раз хотел спросить.
— А вот там что? Там будут такие вещества или нет? Мы действительно понимаем, из чего состоит наша Земля, или, может, она состоит из чего-то неожиданного? Люди активно этим занимаются, кое-что интересное выясняют.
— Например? То есть состоит не из железа наше ядро?
— Да нет. Из железа. В первом приближении всё то, что мы думали, похоже, что выдерживается для Земли, но не для других планет. Там уже начинается другая история. А вот для Земли в первом приближении выдерживается. Но возникают другие соединения. Они не такие распространённые, но могут играть важную роль. Например, FeO2, необычный оксид железа. Такого оксида в классической химии нет. А под давлением — есть. И была гипотеза, как жаль, что она оказалась неправильной, но была гипотеза, что это вещество является аккумулятором кислорода, и, когда тектонические процессы поднимают глубинные слои к поверхности Земли…
— Кислород выходит.
— Кислород выходит.
— А на самом деле — нет.
— А на самом деле — нет. И вот этим объяснялась так называемая великая кислородная революция, которая произошла два с лишним миллиарда лет назад. Ведь атмосфера ранней Земли не имела никакого кислорода. И первая жизнь к кислороду никакого не имела отношения. Кислород для неё был токсичен. Если бы кислород появился тогда, всё бы погибло.
— А в чём она жила? В метане, да?
— Метановая атмосфера. И когда появился кислород в атмосфере, произошло глобальное вымирание. Только некоторые виды смогли сохраниться. И вот этот гигантский стресс, который испытали все формы жизни с появлением кислорода в атмосфере, привёл, видимо, к возникновению многоклеточной жизни. То есть не микроба уже, а более сложного организма.
— Но выяснилось, что всё это не так. Ничего там нет.
— Видимо, не так. Но знаете, красивые истории имеют свойство воскресать в несколько другом ракурсе. Поэтому посмотрим.
— Что вы ещё предсказываете? Вот вся ваша наука — это кристаллография, да? Вот что такое на самом деле кристаллография? Звучит это, как будто вы кристаллики рисуете. Но это же не так?
— Это не так. Кристаллография претерпела очень глубокую эволюцию. Когда-то кристаллографией увлекался Гёте. И Гёте на своей научно-популярной лекции сказал, что кристаллография нигде по-настоящему не полезна. Это игрушка и ловушка для умов. Люди к ней прилипают, потому что у неё столько разнообразных деталей, и тратят свой интеллект впустую. Примерно так вот говорил Гёте пару сотен лет назад. Но с тех пор кристаллография очень сильно изменилась. Если вы посмотрите, десятки Нобелевских премий были даны за кристаллографические исследования.
Далее здесь
Свежие комментарии