Дисциплинирующее воздействие кредитного рынка и капиталистическое рабовладение в довоенной Южной Каролине

 

Джон Дж. Клегг

Историки и экономисты все чаще выявляют капиталистическое поведение среди рабовладельцев довоенного Юга. Однако до сих пор нет единой интерпретации, объясняющей подобное поведение. Я утверждаю, что американские рабовладельцы были вынуждены вести себя как капиталисты отчасти из-за своей зависимости от кредита. Способность кредиторов забирать землю и рабов неплатежеспособных должников порождала давление, подобие отбора, которое вело к принятию модели поведения капиталистического развития и к адаптации отдельных рабовладельцев к капиталистической конкуренции. Я называю этот процесс “дисциплинирующим воздействием кредитного рынка” (credit market discipline). На примере Южной Каролины 1840-х годов я показываю, что угроза — и реальность исполнения — лишения права выкупа на землю и рабов стимулировала узнаваемо капиталистическое поведение даже среди самых аристократических и “до-буржуазных” рабовладельцев.

В 1823 году, в первый крупный спад на хлопковом рынке, цена за фунт хлопка в Южной Каролине упала ниже 10 центов за фунт. Южная Каролина была в 1823 году центром хлопководства Соединенных Штатов. Езекия Найлс, редактор “Niles’ Registe”, ведущей деловой газеты того времени, предсказывал, что урожаи хлопка сократятся, когда цена за фунт упадет ниже 10 центов, поскольку при подобной низкой цене хлопок станет

“недостоин внимания капиталиста, если он имеет хоть какую-то власть обратить свой капитал на что-либо другое” (Niles 1822: 216).

Тем не менее, цена за фунт хлопка оставалась ниже 10 центов в течение большей части лет, оставшихся до Гражданской войны. А плантаторы Южной Каролины неуклонно увеличивали посевы хлопка, в эти четыре десятилетия. В 1841 году, в разгар еще одного спада на рынке хлопка, когда Южная Каролина столкнулась с жесткой конкуренцией со стороны новых хлопководческих штатов Юго-Запада, губернатор Дж. Х. Хэммонд представил Сельскохозяйственному Обществу Штата (State Agricultural Society) свои подсчеты стоимости выращивании хлопка. В своем обращении, подкрепляющем подсчеты, Хэммонд рекомендовал плантаторам Южной Каролины переключиться на выращивание продуктов питания, поскольку

“хлопок здесь не может быть с выгодой выращиваем по цене 8 центов за фунт” (Hammond 1841: 180).

Однако цена оставалась ниже 8 центов в течение всех 1840-х, за исключением одного года. И урожаи хлопка в Южной Каролине почти удвоились за это десятилетие. Факт, что более низкие цены вели к тому, что плантаторы Южной Каролины выращивали больше, а не меньше хлопка, не только представляет некоторую загадку для стандартной экономической теории — он может стать сюрпризом для тех, кто знаком с литературой по истории американского рабства.

В 1960-х годах историк-марксист Юджин Дженовезе (Genovese 1965: 298) и экономист-неоклассик Дуглас Норт (North 1966: 72, 129-30) оба описывали, как плантаторы Старого Юга уходили с рынка, когда цены на хлопок падали — они предпочитали сажать меньше хлопка и выращивать больше натуральных культур, прямо по рекомендациям Хэммонда. Для Дженовезе (Genovese 1965: 19-23) подобное поведение являлось отражением и симптом “докапиталистического” способа производства на Юге. Историк утверждал, что квазифеодальные ценности плантаторов, выраженные в представлениях о земельной независимости, побуждали их изолироваться от рынка (Ibid.: 31, xxiii).

Для Норта (North 1966: 71), напротив, подобное поведение свидетельствовало о

“рациональном перенаправлении ресурсов в периоды низких цен”.

Реальные данные из Южной Каролины показывают, что оба автора ошиблись в своих описаниях. Плантаторы Южной Каролины только увеличивали посевы под хлопок, по мере падения цен. Подобное поведение экономисты иногда называют “извращенной реакцией предложения” (Ozanne 1999).

В статье я объясняю эту “извращенность” влиянием кредитных рынков и принудительным взысканием долгов. Банковский фактор в Южной Каролине, во-первых, определял предпочтения-выбор в пользу урожая хлопка и, во-вторых, влиял на продуктивность плантаций. Я сосредоточил внимание на депрессии 1840-х годов, когда новые поставки хлопка с Юго-Запада опустили цены на хлопок и удерживали их низкими, уничтожая высокую прибыль многих плантаций Южной Каролины. Цены на кукурузу также упали в этот период, но плантаторы все еще могли значимо сэкономить на закупках продовольствия, если бы сажали больше продовольственных культур, как советовал Хэммонд. Однако большинство плантаторов приобретали активы своих плантаций в кредит. И многие из них к 1840-м накопили долгосрочную задолженность, а также заложили землю и рабов. Необходимость погашать эти долги мешала плантаторам следовать совету Хэммонда, мешала перейти к большей самодостаточности. По мере падения цен на хлопок плантаторам приходилось высаживать больше посевов под товарные культуры, под хлопок, чтобы выполнить свои денежные обязательства¹.

Я утверждаю, что специализация на хлопке стала решением проблемы ликвидности, предпочтением в пользу денежных потоков, а фактическое удвоение урожаев хлопка за десятилетие нельзя отнести к одной только специализации. В долгосрочной перспективе рост урожая хлопка, несмотря на сохраняющиеся низкие цены, “помог” плантациям Южной Каролины, в конечном итоге, восстановить свою прибыль. Подобное восстановление стало возможно благодаря повышению производительности — внедрению новых технологий и сортов, расширения масштабов экономической деятельности плантаций. Несмотря на возможные “премодерновые” симпатии, рабовладельцы Южной Каролины реагировали на конкуренцию и изменения на рынке в типичной капиталистической манере — то есть отвечали на вызовы рынка специализацией, инновациями и адаптацией. Они не могли не отвечать, потому что зависели от кредита, и, как следствие, от рынков. Без капиталистического поведения они не смогли бы сохранить свой статус рабовладельцев.

Я назвал давление, которое создавал долг и его принудительное исполнение, “дисциплиной кредитного рынка” (credit market discipline). Статья построена следующим образом. В первой части я рассматриваю существующую литературу, посвященную вопросу экономического роста в условиях рабства. Я показываю, что в своих интерпретациях и выводах я опираюсь на новейшие работы по вопросу. Затем я формулирую, что понимаю под дисциплиной кредитного рынка, почему дисциплинирующее воздействие финансов, способность кредиторов конфисковывать активы неплатежеспособных должников, можно определить, как ключевое историческое условие-фактор для Юга. В третьем части я привожу свидетельства роста долговой задолженности в Южной Каролине, свидетельства волны дефолтов 1840-х годов, когда должники теряли право выкупа на заложенную недвижимость. В пятой части я показываю влияние этого долгового кризиса на выращивание хлопка в Южной Каролине. Далее я сравниваю Южную Каролину с Кентукки — историческое наследие Кентукки облегчало долговое бремя для кентуккийцев и изолировало-оберегало местных рабовладельцев от дисциплинирующего воздействия кредитного рынка. В заключении, по результатам статьи, я выскажусь о возможной связи и пользе найденных мною данных с идущими сейчас обсуждениями, о капиталистической природе довоенного рабства.

Обзор литературы о рабовладении и капитализме

В ранних исследованиях рабовладельческих плантаций Юга выдвигались предположения, что их экономика слабо менялась со временем. Причину такой “неизменности” исследователи видели в ценностях рабовладельцев: последние ценили независимость выше прибыли [между адаптацией к рынку и независимостью рабовладельцы выбирали независимость], а у рабов отсутствовали стимулы для упорного труда или внедрения инноваций (Cairnes 1862; Genovese 1965; Phillips 1918). Подобные интерпретации опровергли в 1960-х и 1970-х годах экономические историки, взявшиеся за подробное изучение вопроса. Конрад и Мейер показали прибыльность рабовладельческих плантаций (Conrad and Meyer 1958), а Фогель и Энгерман продемонстрировали, что плантации Юга превосходили в эффективности свободные фермы Юга (Fogel and Engerman 1975). Судя по новым оценкам ВВП, доходы на довоенном Юге росли быстро, причем иногда быстрее, чем на Севере².

В упомянутых исследованиях ученые, как правило, изучали уровень доходов. Большинство из них объясняли динамизм и изменения в южной экономике миграцией рабовладельческих хозяйств на Юго-Запад, на более плодородные почвы, поэтому образ “статичной” и неизменной плантации, в целом, сохранялся. Конечно, все исследователи признавали крупное новшество, повышающее производительность: создание и внедрение хлопкоочистительной машины («коттон-джин»), запатентованной Эли Уитни в 1794 году.

“Бутылочное горлышко” в производительности хлопковых плантаций переместилось с обработки хлопка на сбор урожая — процесс, который оставался ручным даже и в двадцатом веке. Отсутствие дальнейшей механизации плантаций только усиливало представления об их статичности и закостенелости (Fleisig 1965). Однако исследователи, работавшие с записями плантаций, нашли, что количество хлопка, собираемое рабами, значимо увеличилось, со временем (см., например, Whartenby 1977: 54). Недавно Алан Олмстед и Пол Род (Olmstead and Rhode 2008, 2010) опубликовали собранную ими большую базу данных записей с плантаций. Исследователи обнаружили, что среднее количество хлопка собираемое рабами за день увеличилось в четыре раза с 1800 по 1860 год. В годовом исчислении ежегодный темп прироста производительности труда составил 2,3%³. Для сравнения, по данным Бродберри с коллегами (Broadberry et al. 2011, table 8), годовой темп прироста производительности труда в текстильной промышленности Великобритании в тот же период, в “разгар” Промышленной революции, составил 1,8%⁴. Традиционный взгляд на “статичную” и неизменяемую плантацию был разрушен.

Олмстед и Род считают, что большая часть роста производительности приходится на биологические инновации: выведенные новые сорта хлопка давали большие урожаи и легче собирались. Эдвард Баптист (Baptist 2014) предложил альтернативное объяснение: новые и жестокие методы дисциплины на плантациях заставляли рабов придумывать более продуктивные методы сбора урожая. Хотя предположения ученых расходятся, авторы согласны с тем, что рабовладельцы внедряли инновации в ответ на рыночную конкуренцию. Их работы — вклад в формирующийся новый консенсусный взгляд на “модернизирующийся” и “капиталистический” Юг (Barnes et al. 2011; Beckert and Rockman 2016).

В “модернизирующемся” рабовладельческом Юге инновации по сокращению издержек внедряли столь же быстрыми темпами и они распространялись столь же широко, как и на Севере. Новые исследователи обнаружили свидетельства систематического сокращения

(1) затрат на рабочую силу при механизации сахарных плантаций Луизианы (Follett 2000), сокращение

(2) транспортных расходов при распространении пароходов и железных дорог через Юг (Johnson 2013; Majewski 2011), и сокращение

(3) трансакционных издержек, при использовании банками Юга финансовых инноваций (Kilbourne 1995, 2006).

Однако, пусть эта литература и дает нам детальную картину, как рабовладельцы Юга модернизировались в рамках своего “особого” института, в упомянутых работах редко можно найти ответ на вопрос почему рабовладельцы решили модернизироваться. Заключая этот вопрос в скобки, историки — возможно, непреднамеренно — воспроизводили “консенсусный” взгляд, консенсусный нарратив о происхождении американского капитализма. В этом нарративе капитализм либо естественный результат человеческих усилий, освобожденных от феодальных ограничений, либо специфическое наследие “протестантского духа”, который с первыми кораблями колонистов прибыл в Новый Свет. Но этот нарратив не мог не быть оспорен: экономическими историками Севера, указывающими на “рыночную революцию” (Stokes and Conway 1996), экономическими историками Юга, где рабовладельцы почему-то выбивались из нарратива и придерживались “домодерновых” симпатий-ценностей (Genovese 1965: 3).

При этом, даже если мы найдем свидетельства о рабовладельцах, бывших ярыми модернизаторами, это само по себе не может объяснить увеличение средней производительности плантаций Юга. И нам нужно понять, почему широкие массы рабовладельцев, которые часто превозносили свое консервативное отвращение к рынкам и современности, принимали и использовали инновации. В следующих частях я предлагаю ответ на вопрос и объяснение капиталистического “поведения” довоенных рабовладельцев, которое не опирается ни на модель квазинатурального экономического агента, максимизирующего прибыль, ни на модель некой модернизирующей культурной гегемонии. Скорее я указываю на ключевое ограничение экономики Юга — изъятие и продажу земли и рабов у несостоятельных должников — которое вынуждало рабовладельцев конкурировать на рынках, хотели они того или нет.

Происхождение дисциплинирующего воздействия кредитного рынка

Если пользоваться терминологией Хаймана Мински, долг ужесточает “условия для выживания” (survival constraint) субъектов капиталистической экономики (Mehrling 1999: 139). Это самое условие для выживания, по Мински, выражается в доступе к ликвидности: чтобы каждый день выживать в капиталистическом обществе, нужно обладать ликвидностью (Minsky 1954: 135). Наиболее тяжким это условие становится для должников, которые обязаны своевременно производить платежи по заключенному ими долговому контракту.

В переходных экономиках — когда все еще широко распространено натуральное производство — долговое финансирование увеличивает спрос на деньги, на ликвидность. Производители, нуждающиеся в ликвидности, берут на себя долговые обязательства, вынуждены регулярно производить фиксированные денежные платежи по ним и становятся зависимыми от рынков. Таким производителям приходится “продавать, чтобы выживать” (Brenner 2007). Более того, конкуренция за ограниченное предложение кредита может обращаться в своеобразное подстегивающее ограничение, способствовать усилению конкурентного поведения среди производителей: те, кто способен создавать больше доходов, может обеспечить больший залог по кредиту, может выплачивать более высокие проценты и перехватывать кредит у менее успешных. В этих условиях, когда одна группа производителей находит способ снизить издержки, другим, в конечном счете, приходится следовать примеру новаторов — иначе отстающие не сохранят доступ к кредиту и, следовательно, к средствам производства.

Однако для того, чтобы подобное ограничение инноваторов стало обязательным, чтобы долговая зависимость оказывала влияние на поведение производителей, необходимо, чтобы выполнялось еще одно условие: те, кто не производит платежи по кредиту, должны быть наказаны. Я назвал это ограничение “дисциплиной кредитного рынка”, “дисциплинирующим воздействием кредитного рынка”. В традиционных обществах должников часто наказывали тюрьмой или рабством. Угроза наказанием обеспечивали достаточные стимулы для погашения долгов, но также и ограничивала распространение рынков. И тюрьма, и рабство отстраняли неплатежеспособных производителей от участия в рыночном взаимодействии, а тюрьма еще и не давала кредитору возможности возместить свои убытки.

В отличие от домодерновых наказаний, “современный” механизм лишения права выкупа, основной механизм дисциплинирующего воздействия кредитного рынка, секвестрирует не личность должника, а его активы. И лишение права выкупа выступает еще и как механизм оптимизации, механизм отбора, усиливающего зависимость экономических агентов от кредитного рынка: в дополнение к угрозе задолжавшим агентам-владельцам активов плачевными последствиями неуплаты, законное лишение права выкупа позволяет другим агентам претендовать на “высвободившиеся” активы при судебных распродажах. Таким образом, даже если некоторые производители отказываются от специализации и внедрения инноваций, в ответ на стимулы, [необходимость в получении кредита и] эффект изъятия активов создает давление на весь рынок, принуждающее экономических агентов к новаторству. “Консерваторы”, отказывающиеся от такого поведения, в конце концов лишаются своих активов, а дисциплинирующее воздействие кредитного рынка приводит к тому, что активы заполучают те производители, кто способен наиболее эффективно использовать ставшие “выморочными” активы.

Истоки дисциплинирующего воздействия кредитного рынка в США

Идея, что у кредиторов должна быть возможность наложить арест на активы неплатежеспособных должников, сегодня кажется очевидной. Однако подобная возможность [в полной мере] проявилась только в раннем новом времени, при переходе к капитализму, в британском колониальном контексте. В своем обзоре кредитных отношений в рабовладельческих колониях Атлантики Джейкоб Прайс (Price 1991) проводит различие между “латинской” моделью прав кредиторов, в которой обеспечивали защиту целостности имущества (integrity of the estates) несостоятельных должников, и “англосаксонской” моделью, в которой даже необеспеченным кредиторам (unsecured creditors, кредиторы, предоставляющие кредит без залога) предоставлялось право на захват земли и рабов. В интерпретации Прайса англосаксонская модель возникла как реакция британских купцов — которые выступали и кредиторами — на ряд мер по облегчению долгового бремени, принятых колониальными парламентами в начале XVIII века⁵.

Для защиты своих интересов торговцы-кредиторы обратились к британскому парламенту, с петициями принять акт о взыскании долгов (Debt of Recovery, DRA) в 1732 году⁶. DRA позволял учитывать рабов и землю в колониях как обеспечение долговых обязательств. И рабы, и земля теперь становились эквивалентом личной или движимой (chattel) собственности. Акт, по сути своей, устранял любую правовую защиту активов должников или их наследников, и в процессе судебного лишения права выкупа, и при спорах о наследстве. В DRA указывалась возможность конфисковать и продать землю и рабов для погашения любого долга, обеспеченного [залогом] или необеспеченного, в соответствии с местными процедурами в отношении движимого имущества (Priest 2006: 389). Поскольку в большинстве колоний местная процедура сводилась к обычному [одноэтапному] публичному аукциону, DRA еще и фактически ликвидировал ранее традиционное долевое право должников, право выкупать заложенных рабов и землю уже после исполнения судебного решения⁷.

Чего Прайс не упоминает, так это любопытного факта, что на момент принятия “англосаксонской модели” её не существовало на англосаксонской родине. Как показала Клэр Прист (Priest 2006), торговцы, подававшие петиции в парламент, апеллировали к распространенности практики, указывали, что хотят заполучить обычные, при урегулировании споров о коммерческих долгах, права. Подобные “обычные” права действительно были распространенными — купцам удалось распространить их во многих колониях, благодаря своему влиянию на колониальные законодательные органы. Однако до 1732 года купцы не обладали — ни вместе, ни по отдельности — подобными правами на территории Британии. Парламент, в котором доминировали землевладельцы, никогда не допустил бы DRA “на собственном заднем дворе”.

Сохранение целостности манориальных владений для английских землевладельцев было столь же важно, как и для испанских, французских или португальских. Поэтому в Британии недвижимое имущество по умолчанию освобождалось от требований кредиторов, предоставлявших необеспеченный кредит. Более того, после смерти владельца недвижимого имущества и передачи прав наследникам, последние от требований по необеспеченным кредитам освобождались вовсе. И даже те кредиторы, которые выдавали кредит под залог, часто не могли наложить арест на недвижимое имущество должника — в спорах о наследстве канцлерские суды обычно вставали на сторону наследников, а не залоговых кредиторов. Британские законодатели не отменяли свой подход к изъятиям недвижимого имущества вплоть до 1833 года, на протяжении ста лет от принятия DRA (Priest: 338, 424).

Назовем законодательный режим, созданный купцами для урегулирования отношений между кредиторами и должниками в колониях, моделью “Нового света”. Как отмечает Прист (Priest: 390),

“в Америке обращение с землей как с собственностью, юридически эквивалентной любой другой форме движимого имущества, при исполнении требований кредиторов, уничтожило разделение между богатством земельным и богатством коммерческим, а следовательно, и разделение между землевладельцами и торговцами”⁸.

После принятия DRA кредиторы — с предоставленными им гарантиями и защитой их интересов — увеличили предложение кредита и снизили процентные ставки в колониях⁹. Что, видимо, простимулировало английскую торговлю; центром трансатлантической экономики стала Британия¹⁰.

DRA и кредитная экспансия стали новым экономическим процессом, в развитии которого “жизненно важные” (vital) активы, ранее защищенные от влияния рынков — земля и рабочая сила — превратились в полностью отчуждаемые товары. Джозеф Стори, в своих “Комментариях к Конституции” (Story 1833: 128) пишет, что результатом акта стало

“превращение земли, в некоторой степени, в замену деньгам”.

Это высказывание справедливо и в отношении рабов, чья мобильность и универсальность, как рабочих, делали их более ликвидным активом.

Американская революция только укрепила дисциплинирующее воздействие кредитного рынка в Соединенных Штатах. После подавления нескольких протестов должников в 1780-х годах, законодательные и судебные органы большинства штатов подтвердили в 1790-х годах, что принципы DRA действуют и для экономик новых штатов¹¹. В конституции штатам прямо воспрещалось принимать многие формы облегчения долгового бремени¹². Подобная защита позволила предоставить кредиты на более длительный срок, предоставить кредиты не только торговцам, но и богатым частным лицам, институциональным инвесторам и государству, посредством земельных банков (Martin 2010: 840-46).

На Юге кредитование с процентами постепенно стало привычкой плантаторских элит, способом использовать избыточные средства, частью долгосрочного перехода от реальных к “бумажным” активам (Blackmar 2012). Вудман (Woodman 1968: 34) описывает, как

“надежность хлопка [как актива] — выращенного, растущего, подлежащего выращиванию — служила основой огромной кредитной системы довоенного Юга”.

Плантаторы, перекладывающие-рефинансируюющие долги из года в год, обычно предлагали своим кредиторам дополнительное обеспечение, в виде закладных на землю или рабов. Ранее историки склонны были рассматривать кредитные отношения, в которые вовлекались плантаторы, как форму патронажа — некий вековой добрососедский обычай, управляемый нормами взаимности, а не давлением рыночной конкуренции¹³. Несомненно, подобные аспекты местных кредитных рынков сохранялись на Юге. Но рост кредита, обеспеченного закладными, свидетельствует и о другом процессе — о переходу ко все более обезличенной кредитной системе, где добрососедское доверие либо дополнялось, либо вовсе заменялось жестким дисциплинирующим воздействием кредита.

Исследование конкретного примера: Южная Каролина в 1840-х годах

Выдвину гипотезу: дисциплинирующее воздействие кредитного рынка способствовало динамическому капиталистическому развитию довоенного Юга. В частности, я утверждаю, что способность кредиторов изымать землю и рабов у несостоятельных должников вынуждала рабовладельцев повышать специализацию и производительность труда плантаций. Дисциплинирующее воздействие кредитного рынка стало возможным, потому что большинство рабовладельцев предпочитали пользоваться кредитами — и те из них, кто не мог погасить долги по текущей ставке, в конечном итоге теряли свою землю и рабов. Хотя эта форма дисциплинируюшего воздействия кредитного рынка встроена в правовые отношения “кредитор-должник”, её необходимо соотнести, сопоставить с риском лишения права выкупа.

Вот что я имею в виду: когда риск высок, как, например, при падении цен на хлопок, давление долга побуждает отдельных рабовладельцев накапливать наличные деньги и сокращать расходы любыми возможными способами. Продажа заложенного имущества также могла привести к перераспределению рабов на более продуктивные плантации. Таким образом, согласно моей гипотезе, дисциплинирующее воздействие кредитного рынка в период падения цен, вероятно, заставляло плантаторов не уходить с рынков, как ожидали Норт и Дженовезе, а увеличивать рыночную конкуренцию: специализироваться на наиболее ценных культурах и внедрять инновации, снижающие издержки.

Я выбрал Южную Каролину в качестве объекта для исследования по трем причинам. Во-первых, для довоенной Южной Каролины доступно больше данных о долгах, о выкупе и продаже рабов, чем для любого другого штата. Во-вторых, несмотря на непродолжительные эксперименты с облегчением долгового бремени в революционную эпоху, Южная Каролина девятнадцатого века известна как стойкий поборник прав кредиторов¹⁴ и штат должен представлять собой наглядный пример работы механизма дисциплинирующего воздействия кредитного рынка. В-третьих, если в данных Южной Каролины мы найдем подтверждение работы механизма, то это позволит мне противопоставить мой аргумент конкурирующей гипотезе — ведь Южная Каролина 1840-х годов, в некотором смысле, последнее место, где можно ожидать “современного” рыночно ориентированного поведения. Как отмечает Томас Рассел (Russell 1993: 19):

“особенность пальмового штата в историографии это его ультра-позиции: ультра-Южный, ультра-рабовладельческий, ультра-аристократический, ультра-янкиненавистнический штат”.

Если Дженовезе прав в своих предположениях о “до-модерновых” ценностях рабовладельцев, то именно в Южной Каролине мы должны увидеть наиболее яркую приверженность старине.

Кредитная экспансия в 1830-е годы. В 1830-х годах приток иностранного капитала — и начало “свободной банковской эры” — привели к кредитному буму в США (Knodell 2006; Temin 1969). Данные о довоенных долговых отношениях обычно сложно найти, но в архивах Южной Каролины записи сохранились чуть ли не в наилучшем виде из возможных¹⁵. На графике 1 — 4485 закладных, обеспеченных залогом из рабов, зарегистрированных в Чарльстоне с 1776 по 1843 год.

В 1830-е годы число закладных выше, чем в любое предыдущее десятилетие¹⁶. Бонни Мартин, на выборке данных по ипотечным кредитам в трех округах Южной Каролины — из каковых кредитов у 71% в качестве залога использованы в т.ч. рабы — показывает, что объем капитала, привлеченного кредитами, удвоился с 1821 по 1835 год (Martin 2016: 115). А если взять данные по Фэрфилду, высокогорному хлопковому округу, то там кредитная экспансия продвигалась еще стремительнее: стоимость ипотечных кредитов увеличилась на 400 процентов с 1821 по 1837 годы (Ibid: 116).

Архивные данные банков предоставляют альтернативные подтверждения кредитному буму 1830-х годов. Когда банки довоенного Юга увеличивали балансовую стоимость активов, они, как правило, удовлетворяли спрос на коммерческие кредиты, путем дисконтирования банкнот и векселей (Bodenhorn 2000). На графике 2 представлена оценка стоимости среднегодовых активов пяти крупнейших банков Южной Каролины. Крупнейший банк Южной Каролины, банк штата (State Bank of South Carolina), более чем вдвое увеличил балансовую стоимость, в реальном выражении в 1830-х годах.¹⁷ Банк штата также значительно расширил свое имущественное кредитование под залог земли и рабов в середине 1830-х годов, см. график 3. Когда в 1840-х годах многие из заемщиков банка объявили дефолт, банк штата стал одним из крупнейших рабовладельцев Южной Каролины¹⁸.

Кризис потери права выкупа в 1840-х годах. “Момент Мински”, когда кредитная экспансия сменилась внезапным сжатием, пришелся на панику 1837 года. За паникой последовало исключительно трудное десятилетие для хлопковых плантаторов Южной Каролины. В начале сороковых годов цены оставались низки из-за, преимущественно, нехватки денег и кредитов. Но цены на хлопок оставались низкими и из-за вяло развивающейся экономики Великобритании, а также возросшей конкуренции со стороны новых плантаторов с Юго-Запада США, предлагавший более дешевый хлопок.

Если, согласно выдвинутой гипотезе, в Южной Каролине работал механизм дисциплинирующего воздействия кредита, то мы должны увидеть, как сочетание распространившихся долговых отношений и падающих цен приведет к волне банкротств с лишением права выкупа. Ведь “условия для выживания” стали жестче. И историки как раз отмечают рост числа банкротств с лишением права выкупа, в 1840-х годах. По Льюису Грею низкие цены стали “источником финансового краха для тысяч плантаторов” на старом Юге (Gray 1933: 699). По Альфреду Глейзу Смиту (Smith 1958: 54)

“уведомления о банкротствах, сообщения об assumpsit [иск в общем праве, для обеспечения обязательств по договору; иски против должников] и capias satisfaciendum [судебный приказ, уполномочивающий шерифа привлечь обвиняемого, не явившегося к ответу по гражданскому иску против него; арест должника] часто появлялись” в газетах Южной Каролины. Мой собственный анализ двух газет также показывает, что число таких объявлений приблизительно удвоилось¹⁹.

Наиболее очевидный показатель кризиса — количество сделок выкупа заложенного имущества. На графике 4 представлены продажи владельческих рабов в двух хлопковых округах северной части штата, Фэрфилд и Мальборо. Это судебные продажи, выручка от сделок по которым шла на погашения долгов кредиторам²⁰. По графику — в абсолютных числах это 2574 проданных рабов, по подсчетам Томаса Рассела и моим — видно, что в начале 1840-х годов, когда цены на хлопок упали, продажи по судебному приказу, от имени кредиторов, значимо возросли. В начале 1840-х в Фэрфилде также выдали рекордное количество новых ипотечных кредитов, хотя кредиторы требовали значимого обеспечения по кредиту от должников²¹. Когда цены на хлопок достигли дна, в 1845 году — и в том же году, засуха резко сократила урожайность кукурузы и хлопка (Watkins 1908: 80) — через суды продали 359 рабов, или 2,7% рабского населения Фэрфилда.

В таблице 1 представлены результаты обновленных расчетов: продаж рабов в Южной Каролине и судебных продаж, за три десятилетия после 1830 года²². В 1840-х годах на аукционах пяти округов, наиболее ориентированных на выращивание хлопка, продали 11,5% рабов, для погашения долгов. Эта цифра более чем вдвое превышает число продаж в предшествующее и последующее десятилетия. Более того, большинство из этих аукционных продаж (56%) в 1840-х годах продали после судебных разбирательств. Что разительно отличается даже от 2008 года, на пике недавнего кризиса, когда только 23% от всех продаж домов приходились на продажи после лишения прав выкупа (RealtyTrac 2010).

Таблица 1. Продажи рабов в Южной Каролине, перерасчет

	1830-е	1840-е	1850-е
Рабское население штата (а)	286 938	356 011	393 695
Процент рабов, проданных судами (б)	5.1%	11.5%	8.8%
Число проданных рабов, судами	14 633	40 941	34 829
Число проданных рабов, вне судов (в)	31 825	31 394	48 983
Общее число продаж рабов	46 459	72 336	83 812
Общее число продаж рабов между штатами (г)	26 947	17 747	37 373
Процент продаж рабов за год, от численности рабов штата	1.6%	2.0%	2.1%
Судебные продажи, как процент от общего числа продаж	31,5%	56,6%	41.6%
Процент судебных продаж рабов внутри межштатовской работорговли; сколько рабов, проданных после судов, уходило “за границу” (г)	10.9%	46.1%	18.6%

a — Tadman 1996; б — см Russell 1993: appendix, с дополнениями для Фэрфилда, по данным “судов справедливости” и завещаний; в — исходя из двух предположений Тадмана (Tadman 1996: 120): что 20% продаж по судебным решениям приходилось на торговлю между штатами (20% рабов, проданных по лишению права выкупа, продавали за пределы штата) и что если выделить из общих продаж местные не-судебные продажи и отсеять “экспорт” рабов, на местные продажи приходится 40% от продаж местных судов [т.е. в те же 1830-е внутри штата, не по суду, продали “всего” 4680-4700 рабов]; г — данные по экспорту рабов взяты из Тадмана (Tadman 1996: 12), проценты торговли взяты из Стеккеля и Зибарта (Steckel and Ziebarth 2013). См. приложение к статье, где обсуждаются методы и расчеты.

Взятые вместе, график 4 и таблица 1 иллюстрируют то, что Ирвинг Фишер (Fisher 1933) назвал кризисом долговой дефляции: падение цен на продукцию увеличивает бремя долга, взятого под фиксированную процентную ставку, что ведет к перемещению ресурсов от должников к кредиторам²³. Однако истинную тяжесть дисциплинирующего воздействия кредитного рынка, вероятно, не увидеть даже в этих данных. На каждую продажу по суду приходилось, по-видимому, много частных сделок продажи имущества: должники спешили расплатиться с кредиторами в частном порядке, чтобы избежать унижений и издержек — затрат на судебные препирательства — принудительного публичного аукциона²⁴.

Последствия: специализация и рост производительности труда

Губернатор Хэммонд был не одинок, утверждая в своем обращении 1841 года, что плантаторам Южной Каролины следует ограничить посевы хлопка. Письма и редакционные статьи 1840-х годов изобиловали предложениями диверсификации сельского хозяйства штата, предложениями выращивать больше продовольственных культур (см. Gray 1933: 917; Smith 1958: 72-83). Воплощение подобных идей, по мнению их авторов, повысило бы цены на хлопок, уменьшило зависимость штата от импорта мяса и зерна, а также снизило бы долговое бремя плантаторов²⁵. Более того, хотя Хэммонд и другие подчеркивали преимущества независимости через диверсификацию, они рассматривали последнюю как неизбежность. В том же году, когда Хэммонд выступил с обращением к Сельскохозяйственному Обществу штата, специалисты Патентного офиса писали:

“В любое время … [когда] цены на хлопок невысоки, внимание земледельцев на следующий год все больше переключается с хлопка на культуру кукурузы”.

Для Хэммонда причина подобного поведения очевидна:

“когда урожаи более ценных культур сократятся и мы лишимся средств для покупок [импорта], мы будем вынуждены выращивать провизию всех видов”.

Однако это предсказание не оправдалось. Обратимся к графику 5 — посевы и сборы хлопка в штате только росли, по мере падения цен. Общая урожайность хлопка за охваченные годы почти удвоилась. Самый резкий рост пришелся на 1844 год — за пять лет до того, как цены начали устойчиво восстанавливаться в 1849 году. Таким образом, десятилетие с самыми низкими ценами на хлопок также показало и наибольший прирост урожаев.

Плантаторы Южной Каролины поступили прямо противоположно тому, что рекомендовал Хэммонд. Они стали большее, а не меньше специализироваться на хлопке. На графике 6 показана динамика урожаев хлопка, наряду с двумя другими основными продуктовыми культурами Южной Каролины, кукурузой и рисом. Также приведена оценка импорта кукурузы из других штатов через и в Чарльстон. Судя по графику, в то время как урожаи хлопка только росли, по восходящей тенденции, посевы кукурузы и риса колебались примерно на постоянном уровне. Урожаи и посевы кукурузы достигли пика в 1843 году, а урожай хлопка в этом году даже упал. Возможно, плантаторы попытались в 1843-м последовать совету Хэммонда. Однако через год посевы и урожаи хлопка росли быстрее, чем посевы-урожаи кукурузы. Впоследствии урожаи последней еще больше сократились, после середины десятилетия — и вырос импорт, чтобы компенсировать подобное перераспределение²⁶.

Мы можем наблюдать подобное распределение урожаев и на плантациях Хэммонда. Вопреки собственному совету плантаторам в 1841 году, Хэммонд увеличивал хлопковые посевы, и в предшествующие годы, и в год “совета”. В 1842-43 годах он всё же посадил больше кукурузы, но в 1844-45 годах снова увеличил посевы хлопка — в годы самых низких цен. Биограф Хэммонда, Дрю Фауст пришел к выводу, что

“несмотря на его драматический призыв к другим каролинцам освободиться от хлопкового рынка, сам Хэммонд так и остался [в тот период], преимущественно, в его рабстве” (Faust 1985: 122)²⁷.

Экономические историки, как и сам Хэммонд, могут просто отмахнуться от его советов, как от иррациональных, по двум причинам. Во-первых, даже если мы почему-то пренебрежем соображениями безопасности и риска и посмотрим только на относительные цены — вряд ли имеет смысл переходить на посевы кукурузы в ответ на падение цен на хлопок, поскольку цены на кукурузу тоже упали в 1840-х годах. На графике 7 представлены цены на кукурузу и хлопок в Южной Каролине и их корреляция²⁸.

Во-вторых, многие экономические историки могут поставить под сомнение компромисс, подразумеваемый в советах Хаммонда — выращивание кукурузы и хлопка это взаимодополняемые трудовые процессы. Поскольку рабочая сила на Юге, обычно, была дефицитным фактором, плантаторы выращивали столько хлопка, сколько могли собрать их рабы, перебрасывая их на посевы кукурузы только во время “затишья” в хлопковом сезоне²⁹. Правда, если этот аргумент верен, плантаторы Южной Каролины в краткосрочной перспективе не смогли бы выращивать больше хлопка без покупки дополнительных рабов.

По аргументам, изложенным выше, мы можем ожидать, что обнаружим незначительные, а то и вовсе отсутствующие различия в доле хлопка в урожаях всех ферм штата, независимо от размеров. Однако это не так: доля хлопка в сборах сильно варьировалась, в зависимости от размера плантации и региона Юга³⁰. Чтобы решить эту загадку-противоречие, Гэвин Райт (Wright 2006: 101) предположил, что небольшие фермерские хозяйства, сталкиваясь с ограничениями доступной им земли и кредита, выбирали стратегию “безопасность прежде всего” (safety first). При выборе из хлопка и кукурузы, фермеры и плантаторы знали, что плохой урожай кукурузы повышал их риски вдвойне — плантации столкнутся как с нехваткой собственных запасов, так и с более высокими ценами на закупаемое зерно. Небольшие плантации не обладали большой ликвидностью и не владели значимой собственностью для залога и получения достаточного кредита. Видимо, поэтому

“большинство южных ферм выращивали меньше хлопка, чем это было возможно” (Wright 1978: 62).

Если аргумент Райта верен, то многие малые плантации, пусть технически, могли сажать больше хлопка³¹. И, зачастую, они и высаживали. Но зачем им это делать, если — как предполагает Райт — плантаторы малых хозяйств не любят рисковать? Ответ на вопрос предложил губернатор Южной Каролины Джордж Макдаффи, в обращении к сельскохозяйственному обществу штата в 1840 году, за год до Хэммонда:

Одной из главных причин непрестанной борьбы за большие урожаи хлопка, пренебрегая всеми другими интересами, является безрассудная привычка брать долги. Негров покупают в кредит, и таким образом плантатор получает как средства, так и мотивы для чрезмерного и непропорционального увеличения своих посевов под хлопок. Поскольку хлопок единственная культура, которая позволяет создавать деньги [As cotton is the only crop that will command money], а деньги есть самая насущная нужда человека, находящегося в долгах, то все направлено к этой цели.

(State Agricultural Society 1846: 107)

Макдаффи предполагал, что если бы все плантаторы сократили посевы под хлопок, то каждый плантатор выиграл бы от более высоких цен. Но подобное решение не принял бы ни один плантатор — в том числе и потому, что “безопасность превыше всего” кукурузы, как культуры, заканчивалась с её неурожаем. Что и случилось в 1845 году, когда и не уродился ни хлопок, ни кукуруза. В таких ситуациях плантаторам, вне зависимости от их предпочтений по посевам, пришлось бы брать кредиты, чтобы прокормить рабов³². А поскольку в плохие годы кредиты предоставлялись на худших условиях, ужесточение таковых затрудняло бы для небольших плантаций погашение существующих долгов. Поэтому и в плохие, и в хорошие годы, доступ к кредиту вынуждал плантаторов полагаться на посевы товарных культур, для поддержания платежеспособности.

Тем не менее, даже если держать в голове подобную ориентированность на рынок, маловероятно, что увеличение урожаев хлопка в Южной Каролине в течение 1840-х годов связано исключительно с малыми плантациями. Сам рост, вдвое за десятилетие, показывает, что кроме выделения большего количества земли и рабов, рабовладельцы Южной Каролины нашли способы “извлекать” больше хлопка из данного количества земли и рабов.

Измерение относительного вклада специализации и роста производительности труда в рост урожаев затруднено отсутствующими данными о площадях, засеянных хлопком³³. Но мы можем попробовать сравнить изменения в доле посевов в отдельных округах, воспользовавшись грубым показателем-приближением, количеством тюков хлопка, собранных одним работником³⁴. Обратимся к таблице 2.

Данные по хлопку взяты в контексте изменений сельского хозяйства в хлопковых округах по всему Югу. Вывод по первым трем колонкам — хотя большинство хлопковых округов сократили свою “зависимость” от хлопка в 1840-х, в Южной Каролине урожаи только выросли, с 52% до 62% от общих объемов урожая³⁵. По тем же данным — в таблице не приведены — в рассматриваемых округах параллельно снизилась и доля кукурузы, с 35 до 25 процентов, хотя она увеличилась в большинстве других штатов.

По первым трем столбцам с данными нельзя сделать однозначный вывод, что рабовладельцы сажали больше хлопка вместо кукурузы. Но этот вывод — да и цифры в таблице — согласуются с историей специализации сельского хозяйства южных штатов³⁶. В следующих трех столбцах — данные по производительности. Сборы хлопка в штатах, которые стали специализироваться на нём, в пересчете на одного раба, росли даже быстрее, чем доля в урожаях. И производительность в Южной Каролине также росла быстро, уступая только Теннесси³⁷. Причем приведенные цифры не очень точная мера исчисления производительности рабов, потому что мы не знаем, какой процент рабского населения собирал хлопок, или сколько дней они работали.

Недвусмысленные свидетельства роста производительности труда можно найти в коллекции записей с плантаций Олмстеда и Рода. Обратимся к графику 8, построенному по указанной коллекции, с трендом, свидетельствующим о значительном увеличении ежедневных норм сбора хлопка на одного раба на старом Юге³⁸.

Хотя эмпирически трудно определить источники такого роста производительности, в литературе предлагаются две возможности: плантаторы, возможно, (1) ввели новые, более эффективные сорта и методы и (2) сильнее загнали своих рабов. Я кратко рассмотрю оба варианта, прежде чем рассмотреть третью возможность: что кризис и потеря права выкупа могут привести к перераспределению рабов на более продуктивные плантации.

Под давлением конкуренции со стороны юго-западных штатов, энтузиазм сельскохозяйственных инноваций распространялся по Южной Каролине в 1840-х годах. В начале десятилетия росли в числе местные сельскохозяйственные общества³⁹. Участники последних стремились поделиться информацией о лучших сортах и методах выращивания и сбора, публиковали свои доклады в новых научных журналах по сельскому хозяйству⁴⁰. Под эгидой Сельскохозяйственного Общества штата, основанного в 1839 году, местные сельскохозяйственные общества также ежегодно присуждали награды плантаторам с самыми высокими урожаями. В 1840 году общество штата успешно пролоббировало в законодательном собрании финансирование аграрного-сельскохозяйственного исследования штата, проведенного Эдмундом Раффином, аграрником-реформатором из Вирджинии. В ходе исследования, завершенного в 1842 году, Раффин с коллегами обнаружил на территории штата залежи мергеля и извести — важных удобрений — и проинструктировал плантаторов, как пользоваться найденным.

Общества и журналы также знакомили плантаторов с более эффективными методами вспашки и уборки урожая⁴¹. Но, возможно, самое значимое техническое достижение 1840-х годов носило биологический характер. Олмстед и Род (Olmstead and Rhode, 2008, 2010) интерпретировали наблюдаемый ими рост производительности переходом к выращиванию новых сортов хлопка, в первую очередь, гибридного сорта Petit Gulf, которые обладали более высокой урожайностью, их легче было собирать. Этих “мексиканских гибридов” впервые вывели на юго-западе, и потребовалось много времени, чтобы приспособиться к более тяжелым почвам горного Пидмонта.

Олмстед и Род (Olmstead and Rhode, 2010: 3) утверждают, что отставание в “адаптации” и выращивании новых сортов объясняет большую часть разницы в производительности между регионами. Однако уже к концу 1840-х Petit Gulf наиболее часто высаживали в северной части Южной Каролины (Watkins 1908: 81). “Адаптация” семян дорого обходилась плантаторам и требовала от них сотрудничества (Olmstead and Rhode 2008: 1134-40). Семена новых сортов стали ключевой темой для обсуждения в местных аграрных журналах и сельскохозяйственных обществах, в 1840-х годах⁴². Олмстед и Род приписывают распространение новых сортов хлопка ценовой конкуренции со стороны плантаторов Юго-Запада, но вряд ли инновационное давление стало бы столь сильным без угрозы потери права выкупа заложенного имущества.

Историк Эдвард Баптист (Baptist 2014: 127, 445) недавно оспорил интерпретацию Олмстеда и Рода. По мнению Баптиста, “ключевая причина” роста производительности труда рабов — это, на на самом деле, система “откалиброванной пытки” (calibrated torture”), система принуждения и насилия, направленная на максимальное увеличение хлопка, собранного одним рабом (Ibidem: 130). В процессе, названном Баптистом “машиной мучений” (whipping machine), рабам устанавливались индивидуальные и постоянно растущие ежедневные квоты. Если раб не мог выполнить квоту — его избивали (Ibidem: 133-42).

История Баптиста не особенно согласуется со сроками и распределением роста производительности труда, по данным Олмстеда и Рода (Clegg 2015; Olmstead and Rhode 2016). Я сам не нашел никаких свидетельств тому, что плантаторы с обращались со своими рабами как-то более жестоко в 1840-х годах⁴³. Однако, если бы делали обстояли именно так, это не стало бы сюрпризом для Баптиста, утверждающего, что

“необходимость возвращать кредиты только ускорила работу машины мучений” (Ibidem: 271).

Возможно также, что некоторое повышение производительности труда связано не с какими-то изменениями в организации хозяйственных процессов отдельных плантаций, а с перераспределением земли и рабов между плантациями. В таблице 1 показано, что общий объем продаж рабов увеличился на 56 процентов в 1840-х годах, причем большинство из них стали продажами по суду, после лишения права выкупа. Продажа рабов после суда позволяла платежеспособным плантаторам скупать землю и рабов неплатежеспособных должников по бросовым ценам (fire sale prices)⁴⁴. Такие продажи могли привести к росту совокупной производительности потому, что те участники торгов, которые их выигрывали — обладавшие наибольшей ликвидностью — как правило, уже владели плантациями, приносящими им доход. Также возможно, что возникающая в результате продаж концентрация собственности приводила к экономии от эффекта масштаба⁴⁵.

Хотя невозможно прямо измерить перераспределение земли и рабов между плантациями, можно получить приблизительную оценку перемещения рабов и концентрации рабовладельческой собственности⁴⁶. Рабское население Южной Каролины, в целом, росло медленнее, чем в большинстве других штатов — из-за чистой “экспортной” миграции и из-за болезней, распространявшихся из нижних округов, специализирующихся на выращивании риса⁴⁷.

Однако если мы обратимся к таблице 3, мы увидим, что рабское население высокогорных округов Южной Каролины не только росло стабильно быстрее, чем в южноатлантическом регионе, в целом, но темпы роста даже удвоились, в 1840-х годах. Это убедительно свидетельство, что рабы ввозились в эти округа либо после продаж, либо путем переселения плантаторами. Учитывая, что рабское население прибрежных рисовых округов сократилось в 1840-х годах и что кризис того десятилетия, по-видимому, сильнее всего ощутили в этих округах — вполне вероятно, что значимая часть роста рабского населения хлопковых высокогорных районов обусловлена перераспределением рабов из нижних округов, в результате чего штат стал еще более специализированным на хлопке⁴⁸.

Таблица 3. Рост популяции рабов

	1829–39	1839–49	1849–59
Весь Юг	23.8%	28.8%	23.3%
Все южноатлантические штаты	3.6%	16.7%	10.6%
Вся Южная Каролина	3.7%	17.7%	4.5%
“Верхние” хлопковые округа, Южная Каролина	12.9%	27.2%	9.6%
“Нижние” рисовые округа, Южная Каролина	−6.7%	−1.5%	7.2%

Источники: US Census, Agricultural Census. За хлопковые округа взяты округа с урожаем более 1000 тюков хлопчатника обыкновенного (upland cotton) в начале каждого десятилетия, за исключением 1829-39 годов — по ним есть данные об урожае только на конец периода. За рисовые округа взяты округа с урожаем более миллиона фунтов риса. Городское рабовладельческое население Чарльстона (Carter et al. 2006: table Bb102) из подсчетов и таблицы исключено.

Таблица 4. Среднее количество рабов на одного рабовладельца-плантатора, 1839-59

	1839	1849	1859
Весь Юг	8.84	8.90	8.94
	(0.60)	(0.60)	(0.62)
Вся Южная Каролина	13.98	14.47	14.90
	(0.62)	(0.63)	(0.63)
“Верхние” хлопковые округа, Южная Каролина	12.18	13.74	14.67
	(0.58)	(0.60)	(0.60)
Остальные округа, Южная Каролина	15.90	15.13	15.08
	(0.68)	(0.66)	(0.66)

В скобках приведен коэффициент Джини.

Источник: US Census, slave schedules (ведомости о рабах).

Одним из признаков роста рабского населения “верхних” округов вследствие роста продаж, а не простого переселения, можно считать растущую концентрацию рабовладельческой собственности в этих самых округах⁴⁹. Обратимся к таблице 4: хотя число рабов на одного рабовладельца на Юге оставалось, в целом, стабильным, в 1840-х годах, оно значительно возросло в Южной Каролине. Более того, весь этот рост пришелся на концентрацию рабовладельческой собственности в верхних хлопковых округах. В то время как рабовладельческое благосостояние, капитал, оставалось более концентрированными в других округах — из-за исторически большего масштаба рисовых плантаций — их уровень концентрации даже снизился, в 1840-х годах. В северной части штата, напротив, плантации становились все больше. Более успешные плантаторы в этих округах, видимо, покупали рабов у менее успешных плантаторов, что приводило как к специализации, конкурентному отбору, так и к влиянию эффекта экономии от масштаба на производительность.

Резюмируя, можно сказать, что на почти вдвое выросшие урожаи хлопка в Южной Каролине, в 1840-е годы, повлияло либо увеличение ресурсов, земли и рабов, либо повышение их производительности. На рост производительности, в свою очередь, могли повлиять преобразования в технологии, в организации хозяйственных процессов отдельных плантаций, а также концентрация собственности и эффект экономии от масштаба. По имеющимся данным сложно в точности оценить относительный вклад каждого из этих факторов — но для целей настоящей статьи в этом и нет необходимости. Ведь выдвинутая мной гипотеза дисциплинирующего воздействия кредитного рынка согласуется со всеми факторами и их влиянием.

Как предполагал Макдаффи, чрезмерные расходы на кредит, вероятно, повлияли на решение некоторых плантаторов увеличить свою специализацию на хлопке, как на товарной культуре, даже несмотря на низкие цены. И этот кредит,