О Проявлениях Прави и Нави, Правильной Нави и Явных НаветахИлья Николаевич Черных
Купить книгу
Предисловие
Мне интересна культура древних предков и её отблеск в родовых традициях, которые мы помним и чтим. Они определяли выбор на развилках пути. Я хочу, чтобы внук примерил благоразумие тех, кто правильно жил до нас. Во времена искушений и испытаний их родовая мудрость чуть приоткрылась мне, как награда. Многие идеологи нас пытались разворотить, отворотив от неё. Беда, что часть совсем небезразличных мне соотечественников развращена искусным и целенаправленным отвращением к родным традициям и обычаям. Их развороченные души падки на идеологические наживки.
Работа на чужбине и интерес к другим культурам лишь обостряли ценность переданных мне заветов. О них и об их осмыслениях эта книга.
1. Начало самосознания в счастье
Думая об истоках моей натуры, я вспоминаю очередной день у бабушки в Кинель-Черкассах в сотни километрах к востоку от моего родного города Куйбышева. Родители, занимавшиеся наукой и преподаванием, посылали меня туда на пару-тройку летних месяцев — взрослеть.
В середине огорода стоял колодец-журавль. Однажды в его холодной глубине в трофейный дедовский бинокль я увидел плавающего лягушонка. Очень захотелось его спасти, поймав ведром. Не получилось, конечно. Бабушка оттащила меня от колодца, боясь, что я туда упаду. В тот год к дому бабушки провели электричество, и отец установил погружной насос в колодец, сварил и разместил на сваях цистерну, проложил по огороду трубы для полива. Соседи приходили смотреть на невиданный ранее признак технического прогресса, заметно облегчающий жизнь.
А над головой летали МиГи с аэродрома, что был за станцией Толкай. Там лётчики осваивали новые модели истребителей. Старушки крестились, когда наверху серебристые самолёты с громом преодолевали звуковой барьер. Прохожие говорили им, что это, слава Богу, наши. Они успокаивались, бормоча молитвы, поминающие «Царицу Небесную».
Офицеров ставили «на постой» в селе. Меня взялись опекать два друга, молодых лейтенанта. У того, что жил у моей бабушки было городское модное имя Эдуард, а Иван жил у нашей соседки, тёти Шуры.
По вечерам они брали пятилетнего меня с собой — гулять по центру села и в парке. Они надевали красивую парадную форму; меня наряжали в костюмчик-матросочку, и, держа с двух сторон за руки, использовали в качестве приманки, чтобы знакомиться с девушками, которых приметили заранее. Хорошим девушкам приличнее было начинать разговор с выяснения — чей же это мальчик. Такое знакомство не выглядело неприемлемым приставанием на улице. Девушки меня тогда ещё интересовали не очень. Но помню своё смущение, когда я отвечал на вопросы стройной красавицы в лёгком платьице с совсем небольшим — но эффектным — декольте и в туфельках на каблуках, которая, присев на корточки, пыталась вывести ребят на чистую воду, задавая мне вопросы. Она чуть лукаво поглядывала на них, поднимая большие ресницы, когда чувствовала, что они делали мне «незаметные» знаки и подмигивали. Часть её приятного лукавства каким-то рикошетом попадала на меня, заставляя робеть. Ребята тоже старались скрыть волнение, хорохорились и пытались казаться гусарами. Через неконтролируемое, совершенно непонятное мне тогда замешательство, я старательно отвечал так, чтобы не подвести своих друзей-лётчиков. Ребята заранее научили меня отвечать позабавнее — для продления беседы с постепенным мягким «увязанием» девушки в сетях затейливого шутливого разговора. Они тогда, наверное, и не подозревали, что ничего не надо было из себя строить. Они по-настоящему были самыми крутыми. Гораздо круче Гари Купера.
А ещё они учили меня ходить по улице втроём, синхронно пританцовывая под джазовый напев: «…пода-пада-подап-па!». Я недавно попробовал и обнаружил, что до сих пор так умею. Хотя прошло уже немало десятилетий с тех пор.
Они приносили мне шоколадки, которые лётчикам выдавали в пайке. Но главное, что мне «махали крыльям». Я целый день смотрел на пролетающие самолёты, чтобы увидеть, как «мой друг» дядя Эдик будет кренить самолёт то в одну, то в другую сторону. Радости не было предела: я орал и прыгал от избытка эмоций.
Я подозреваю, что кроме меня этому же радовалась и та стройная красавица.
Когда бабушка расстроилась, что сломался, упав, будильник, то дядя Эдик сел и разобрал его. Он делал это первый раз в жизни, но знал, что сообразит. С первого раза собрать не получилось — остались лишние детали. Получилось, как надо, только перед рассветом. Будильник после этого исправно служил ещё более десятка лет. Тогда я узнал, что «по-нашему то, не боги горшки обжигают». Надо просто браться и не отступать. Я это принял для себя.
Я старался просыпаться достаточно рано, чтобы поучаствовать с дядей Эдиком в утренней зарядке. Пытался повторять за ним разминочные упражнения, а потом, как завороженный, смотрел, как он на турнике крутит «солнце» и подтягивается какое-то огромное число раз. Потом он обливал из ведра себя и меня колодезной холодной водой. Ритуалом было при этом с удовольствием громко ахнуть. Бабушка подавала нам чистые полотенца и мы, растираясь ими на ходу, бежали одеваться и завтракать.
С каждой утренней зарядкой во мне зрела решимость научиться делать так же, как он. Сила и положительность примеров были такими, что мотивации не угасли до самого взросления. Когда время пришло, я научился-таки делать то, чего хотел в детстве. Я и спортивным стал, и получил одно из лучших образований на планете, и у меня была самая хорошая девушка. Но это стало совсем не «случайно так». Меня именно этому и научили.
Бабушка готовила лётчикам завтраки и ужины, а обедали они в своей части. Готовила она от души, вкусно.
Ребята были серьёзные, трезвые воины, готовящие себя к трудным воздушным боям. Они иногда вели при мне серьёзные разговоры, обсуждая свою работу. Их командир, ветеран большой войны, к тому времени уже и в Корее повоевал. Он знал, чему их учить. Их в селе уважали. Когда кто-то из них забегал в сельпо или раймаг, то все пропускали лётчика без очереди. Их профессионализм в небесных пируэтах всех восхищал. К ним относились как к защитникам. Тогда, в самом начале 1960-х, этой «профессии» знали цену. В народе была готовность к тому, что война с тем недобитым вражеским миром может вспыхнуть вновь. Все понимали, что случись такое — и эти красивые ребята будут одними из первых, кто встретит врагов.
А в кадушке у колодца купались самые вкусные, ароматные и чуть вяжущие огурцы. В огороде созревали овощи и ягоды. У бабушки осталась только одна яблоня. Зато яблоки на ней росли очень вкусные — не чета тем привозным, что продаются сейчас.
Когда при Хрущёве закончились послевоенные «милюковские» послабления, и партийные власти снова начали лютовать со сбором сельхозналога, то многие в селе вырубили яблоневые деревья.
Мужики говорили, что это сделано было для того, чтобы лучше жили представители республик, что торговали на рынке в городе. Для этого же заставляли в России ломать теплицы и запрещали иметь более одной коровы на семью. Во многих республиках не было ни таких изуверских поборов, ни таких издевательств верховных болтливых ворогов. Это была политика перевоспитания дискриминацией и оскорбительным унижением.
Двери в домах запирали в те времена только когда уезжали куда-нибудь. Воровства не было совсем. Бабушка иногда вешала на дверь замок, не запирая его, но чаще всего даже этого не делала. Было нормой, если кто-то из родственниц или подруг не застал хозяйку, войти, разувшись у порога, сесть у стола в комнате и подождать.
В родовой традиции была обязательная забота, чтобы дети никогда не оставались голодными. Женщины, пережившие тыловые невзгоды войны, давали необузданную волю удовольствию кормить ребёнка, потворствуя своему древнему инстинкту. Мне приходилось сопротивляться изо всех сил. Настаивать было непросто, тем более, что готовили очень вкусно из прекрасных местных продуктов. Их сейчас уж нет в городах, заполненных дискаунтерами.
Явно помнится, как бабушка перед обедом отправила меня с литровой эмалированной кружкой, чтобы я насобирал малины и вишни на вареники, пока она делала тесто. Я ушёл в большой малинник у забора. Почему-то почти вся малина шла в рот, а не в кружку. Когда всё-таки в кружке образовывалось какое-то количество, то было здорово набить полный рот ягодами и держать их пока они не кончатся там, превратившись в сок. Он проглатывался почти сам собою.
Бабушка назвала меня «слишком городским» и за пару-тройку минут набрала кружку, добавляя с верхом вишни с соседнего с малинником дерева. Я почувствовал себя неуютно из-за того, что не понял «между строк», что надо было собирать-то срочно. Бабушка ловко слазила в погреб по приставной лестнице за сделанной намедни сметаной. Спешила потому, что «скоро уж вода закипит» и потому, что «сегодня ещё много дел сделать надо». Ей тогда было 50 лет. У неё всё «горело в руках».
Нередко по вечерам к ней приходили подруги, подоив своих коров. Это была их короткая совместная «отдушина». Они пили чай из шиповника, листьев смородины, малины, лимона и ещё чего-то. У бабушки этот напиток получался «уж больно вкусным». В блюдечках перед гостями ставилось только что сваренное для них варенье-пятиминутка. Традиционно к вечерним посиделкам каждая из подруг приносила что-то: сметанку, творожок, яблоки или печево. Это всё ставилось на стол. Обсудив местные новости и чуть посплетничав, они выходили на завалинку и пели а капелла красивые русские песни «на голоса». На фоне безветренного заката песня лилась душевно и мощно. Я садился на маленькую скамеечку под раскидистым вишнёвым деревом и слушал их, смотря на закатные розовые облака сквозь листья и ягоды. Иногда к ним присоединялась бабушкина старшая сестра Прасковья Фёдоровна. Её просили петь «как Зыкина». Она пела неотличимо. Многие сегодняшние «звёзды эстрады» и близко не смогли бы так спеть. По сравнению с теми женщинами, они смешные и жалкие в своих силиконах и ужимках через ботулизм-токсин.
Большинство из бабушкиных подруг остались вдовами. Их мужья погибли на той войне, где одурманенная пропагандой и первитином «цивилизованная Европа» пришла удовлетворить «справедливое» желание истребить их и их ненавистную русскость. Женщины вспоминали былое. И подшучивали друг над другом дружелюбно. Смеялись. Изредка от воспоминаний вместе плакали. После заката расходились по своим делам и домам, а мы шли «вечерять» при свете керосиновой лампы.
Так проходил мой долгий-предолгий детский день.
А как же было умильно проснуться летним воскресным утром на пуховых подушках под поздний крик громогласного соседского петуха! Он, как специально, подходил заорать поближе к моему приоткрытому окну. Бабушка уже сделала спозаранку до жары много дел и моет руки, возвращаясь с огорода. Она наливает молока трёхцветной кошке с четырьмя котятами. Кошка с жадностью бросается к мисочке, мешая наполнить её. Молоко попадает кошке на ухо, и бабушка по-доброму уговаривает её не спешить. А сытые котята заняты борьбой. Они непрерывно нападают друг на друга и мешают бабушке войти в комнату. Прабабушка, надев очки, вяжет мне что-то, сидя под иконами рядом с машинкой «Зингер». Спицы с высокой скоростью мелькают в её руках. Швейная машинка покрыта кружевной скатертью. Моя бабушка сама сплела её ещё в девичестве. Эта скатерть была чудом сохранившейся частью её приданного. Её спрятала одна из многочисленных родственниц во время раскулачивания. Такие вещи тоже подлежали «законному» разграблению по «не нашей» «справедливости». Конечно, те, кто в последующие годы убеждал меня в справедливости их «справедливости», становились мне «чужими». Они попадали в категорию недостойных для искреннего общения. С ними полагалось поддерживать лишь необходимый уровень порядочных взаимоотношений, без доверия. Но этот родовой навык, начав складываться ещё тогда, сформировался у меня годами позже.
Увидев, что я просыпаюсь, прабабушка Наталья улыбается мне и говорит какие-то ласковые слова. Блики утреннего солнца играют из-за чуть шевелящейся листвы за окном. Мне нравятся их переливы на шёлке старого бутылочно-зелёного абажура с бахромой. Под абажуром на круглом столе, покрытая вафельным полотенцем, стоит глубокая тарелка с малиной, залитой сделанным в печке топлёным молоком и посыпанной сахаром. Рядом с миской ещё тёплый свежеиспечённый хлеб с хрустящей корочкой. Он пахнет на весь дом. Это мой завтрак.
На стене бьют дореволюционные часы «Мозер», и сразу же церковный колокол начинает звать к заутренней молитве. Я по-кошачьи вытягиваюсь, потягиваясь. Потом спрыгиваю с кровати и бегу босиком умываться. Мир соткан для меня из уюта, комфорта, вкусностей и любви. Счастье.
Это счастье и было тем фоном, в котором я каждый день учился своей русскости.
Далее здесь
Свежие комментарии