На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

ЖеЖ

50 153 подписчика

Свежие комментарии

Историческое сознание и идеология на поворотных этапах российской истории

Нарочницкая Наталия Алексеевна – президент Фонда исторической перспективы, Член Общественной палаты РФ, доктор исторических наук.

В самых драматических событиях новейшей российской истории разрушительную либо спасительную роль играло состояние исторического сознания общества, прежде всего степень осознания основополагающей ценности отечества и преемственной государственности даже при неприятии несовершенств и пороков государства как политического института. Этот урок обретает особое значение в условиях всестороннего давления на современную Россию. В информационную эпоху общественные настроения и грани сознания меняются все быстрее, являя попеременно разнонаправленные идеалы. Информационные технологии, часто генерируемые извне, нацелены на опорные пункты исторического сознания, что показывает колоссальную роль исторического, гуманитарного образования в сохранении духовного суверенитета и воспитании общенационального мировоззрения – важнейшей скрепы общества перед внешними и внутренними вызовами.

Отношение Запада к России и процессы в российском общественном сознании в юбилейный период 75-летия Великой Победы – во многих отношениях уникальной в истории человечества – побуждают ставить судьбоносные для будущего страны вопросы. Что же такое сегодняшняя Россия? Есть ли у нее непреходящие ценности, обеспечивающие преемственность истории и развития? Сохранила ли она после неоднократной за последние 100 лет смены вех и драматических искушений и потрясений смыслообразующее ядро своего исторического бытия? Или она обречена утонуть в экономических и социальных проблемах, в противостояниях и расколах? Но одновременно проявляется и другое – 9 Мая вновь и вновь граждане России самых разных возрастных и имущественных групп, «успешные» и недовольные своим статусом, с разным уровнем образования и культуры, разделенные множеством причин и обстоятельств, пока еще становятся одним целым.

Неподдельно глубокое чувство, с каким страна поклоняется Великой Победе, являет впечатляющий потенциал национального единения. Это не народонаселение, не просто численная масса, – это единый, преемственно живущий субъект истории – с неким общим духом, общими целями, ценностями и общей исторической памятью. В 2014 г. в момент возвращения Крыма такой потенциал показал себя: вопреки внутренним разбродам и кажущейся атомизации русские не утратили чувство исторической преемственности.


Каждая эпоха – а их смена происходит все быстрее – по-новому высвечивает разные стороны мировоззрения и их взаимодействия, побуждая рассматривать через новые призмы разные грани феномена «общественное сознание», ибо его компоненты по-разному взаимодействуют на разных этапах истории и в разных поколениях. Каковы перспективы национального, исторического, политического сознания в информационную эпоху? Какие факторы – внутренние, внешние, экономические, идейные, политтехнологические – сильнее всего влияют на изменения в этой сфере и в кажущихся неожиданными крутых поворотах, когда несогласия и единение то переплетаются, то попеременно уступают друг другу?

Насколько исчерпан лимит терпимости общества к социальным тяготам, неприемлемому имущественному расслоению, ситуационным ограничениям, нередко трактуемым как непропорциональные попытки выстроить тотальный электронный контроль над людьми. Где в протестных настроениях реальные чаяния, а где иррациональное обличительство, где истинные и где мнимые проблемы и темы? Может ли на этом фоне быть разрушен достаточно широкий общественный консенсус в противостоянии России грубому внешнему давлению и очевидное единение в исторической памяти о Великой Отечественной войне и Победе?

Невозможно ответить здесь на все эти вопросы, ибо для этого необходим всесторонний анализ экономических перспектив, социальных механизмов, общественного мнения, ситуации в разных регионах многоукладной России, финансовых и иных инструментов и возможностей государства, влияния образования и воспитания. Однако рассмотрение в любом ракурсе было бы односторонним вне общего контекста изменений общественного, исторического и национального сознания. Поэтому размышления о такой мировоззренческой стороне процессов, как эволюция антиэтатистских идей и их влияние на исход самых драматических событий в России за сто лет весьма полезны, хотя и они обречены в рамках статьи на неполноту.

Вряд ли можно ожидать, что в России когда-нибудь прекратится открытая и подспудная дискуссия по самым основополагающим вопросам исторического бытия. Острота восприятия реальных и мнимых, как больших, так и малых нестроений общественной жизни, резкие перемены в общественном мнении, обоготворение и ниспровержение публичных фигур, готовность как к послушанию, так и к «бунту – бессмысленному и беспощадному» – уже давно составляют типические черты российской политической культуры. Но есть ли у общества, пережившего дорогой ценой две революционные смены эпох менее чем за столетие, внутренний барометр, который показывает опасную черту? Грань, за которой международное вмешательство в соединении с внутренней напряженностью может привести к краху, которым, как и в прошлом, не преминут воспользоваться внешние силы.

Общественное сознание – явление чрезвычайно сложное, и его проявления разительно отличаются иногда не только в коротком промежутке времени, но и одномоментно в разных тематических полях. Это не простая сумма установок, а нечто, рождающееся из их сложного взаимодействия, на итоговый вектор которого весьма сильно влияют оценка национальной истории (а для ее адекватной оценки нужно ее знание), но также элементы социальной психологии, нравственные устои, формирующиеся из редко осознаваемых индивидом и обществом религиозно-философских основ, укорененных в национальной традиции. На них, в свою очередь, оказывают воздействие образ жизни и профессия, в современном обществе разительно отличающиеся по социокультурным особенностям; мировоззренческие установки, формируемые как образованием и воспитанием, так и его лакунами, которые облегчают воздействие информационных технологий.

Противоречивая российская история рубежа ХХ-ХХI вв. показала, что Россия способна на проявление политической воли в решениях, отвечающих ее национальным интересам, на что уже мало кто решается в эру мировой финансовой зависимости и «глобального управления». Открытая защита государством и подавляющим большинством общества традиционных ценностей, вызвавшая резкое неприятие либертаристских СМИ на Западе, подтвердила ее моральную самодостаточность.

Мир принял это к сведению и отреагировал. Геополитические клещи, история которых уходит вглубь веков, а не в пресловутую борьбу демократии и тоталитаризма, вновь смыкаются. Самостоятельная Россия, как огромная геополитическая величина с ядерным оружием и 40% мировых ресурсов, куда больше, чем стагнирующий СССР, становится объективным препятствием для «глобального управления». Впрочем, Зб. Бжезинский еще в начале 1970-х годов высказался об объективности противостояния крупных величин: «Коммунистическая Америка со всей вероятностью осталась бы соперником Советского Союза, каковым сразу стал коммунистический Китай. Так и демократический и развивающийся Советский Союз с его размерами и мощью стал бы куда более серьезным соперником для Соединенных Штатов, чем сегодняшняя советская система в ее состоянии бюрократического застоя и идеологической косности» [Brzezinski, p. 283].

На глобальный характер противостояния после краха коммунизма указывал и С. Хантингтон, ибо идеологическое противоборство между либеральным Западом и его коммунистическим оппонентом – дискуссия в рамках одной философии, тогда как возрождение исторического лица России делает ее уже представителем иного конкурентоспособного цивилизационного проекта [Huntington].

Известное суждение Н.Я. Данилевского о противостоянии России и Европы, маскировавшемся до Берлинского конгресса «фантасмагорией» турецкой империи [См. Данилевский Россия иЕвропа; Он же Горе победителям], в начале ХХI столетия может быть перефразировано так: пока между Россией и Западом стояла «коммунистическая фантасмагория», более глубоких причин холодной войны можно было и не заметить, когда же «призрак рассеялся», «нам ничего не оставалось, как взглянуть действительности прямо в глаза» [Данилевский Горе победителям].

Поскольку, наряду с объективным потенциалом глобального влияния у России сохраняется немало очевидных внутренних проблем, против российского государства и общества, сознание и ценности которого находятся в состоянии колебания, брошен мощный механизм финансового, политического, военного и информационного давления, созданный в отсутствие сдержек и противовесов при переходе в ХХI в.

Государство и отечество в контексте философско-идеологической полемики: уроки российской истории XIX – начала ХХ вв.

Что значит для национального сообщества и для народа государство и что – отечество? Сохранилась ли в сознании российского общества, трижды за столетие менявшего государство, ценность реального сохранения в полноте российской государственности? Эта категория, будучи политико-правовой, включает и нечто метафизическое, неосязаемое, но свидетельствующее о сохранении в мировой истории творческого акта народа, получившего, как и другие, по метафоричному выражению И.А. Ильина Дары Святого Духа и «претворившего их по-своему» [Ильин].

Современное Российское государство, как и любое другое, – явление статическое, сиюминутное, как всякая система институтов и признаков, существующая на данный конкретный момент. Но российская государственность – это континуум, это разворачивающийся во времени и пространстве процесс самовыражения народа, создающего меняющиеся формы государства и своеобразную цивилизацию. В этом принципиально сходятся ученые-правоведы, которых смутные 1990-е годы побудили по-разному осмысливать, правда, лишь в чисто правовых категориях, разные ипостаси России – государства после саморазрушения СССР [См. Бачило; Шабуров; Винниченко] [1].

Социологи констатируют, однако не объясняют, почему части общества, на выборах решительно выступающие за противоположные проекты экономики и социальной организации, порой яростно критикующие власть, тем не менее, вдруг становятся единым целым в побуждении защитить образ страны перед окружающим миром. Причина в том, что они интуитивно отделяют государство как политический институт от государства как отечества. В таком интуитивном разграничении определенную роль играет водораздел между национально-консервативным мышлением и либертаристской философией истории. Государство и отечество, особенно в консервативном и религиозном сознании, – не тождественные понятия, хотя они тесно переплетены во внутриполитическом плане и тем более в плане взаимоотношений с другими странами.

На уровне чисто социологических категорий без включения культурно-исторических и религиозно-философских основ мировоззрения трудно дать научное объяснение феномену сознания, когда огромная часть народа, разочарованная в государстве – политическом институте, остро переживает распад, воспринимая утрату территории как необратимый удар по исторической государственности, ценность которой в момент утраты оказывается для многих выше, чем желанная форма политического института.

В таком восприятии территория государства – не просто географическое пространство его существования на данном этапе, но и «воплощение представлений народа о своем государстве, своем Отечестве», как подметил С.Н. Бабурин, одним из первых вводя в круг рассмотрения правовой категории «территория государства» такое трудно поддающееся формализации явление как территориальное сознание [Бабурин Территория государства: правовые… Его же: Территориягосударства: теоретико-правовые…].

Формирование территориального сознания определяется именно способностью к «отграничению государства как явления статического, сиюминутного, некоей системы институтов и признаков, существующей на данный конкретный момент, от государственности как континуума, как процесса самовыражения народа, разворачивающегося во времени и пространстве» [БабуринТерритория государства: Теоретико-правовые…]. В этой призме обнаруживается немаловажная сторона исторического сознания – самоотождествление народа с его исторической территорией. Общие исторические переживания о перипетиях судьбы территории преобразуются в переживания о судьбе народа, превращая понятие отечества в опорный пункт самоидентификации в истории.

Эта сторона национального сознания в разные времена проявляла себя с разной силой. И именно на нее самое разрушительное воздействие оказали рационалистические философские и политические доктрины, реализованные в ХХ в., как и катастрофическое падение уровня гуманитарного образования и замещение изучения истории идеологическими схемами.

Марксистскими идеологами, прежде всего большевиками, была внедрена идея классовой солидарности, которая полностью отступала от метафизической идеи вселенского единства и равной ответственности людей перед Богом, вполне органичной для многих религиозных систем и неотъемлемо присущей христианской культуре. В XXI в. принцип классовой солидарности с такой же категоричностью сменил тезис о главенстве безграничной свободы индивида, который не может и не должен быть связан никакими национальными, государственными, религиозными или этическими узами и ограничениями. И та, и другая доктрины транснациональны, субъектом истории является в них не народ, а класс или индивид – то есть транснациональные общность либо совокупность фрагментированных элементов, руководство которыми вполне может находиться в иных ойкуменах за пределами данного государства.

В крайних воззрениях революционеров и пламенных реформаторов устроение государства, утверждение своей глобалистской идеологии априори ставилось выше национальной судьбы и даже победы в войне с внешним врагом. В начале ХХ столетия такая максималистская установка была свойственна всей международной когорте социал-демократов, но именно российские революционеры оказались наиболее готовыми применить ее к собственному государству. В ХХI в. национально-государственные ценности отрицает уже либертаризм, именующий себя либерализмом, однако усвоивший тоталитарную нетерпимость к инакомыслию, – и вновь в России он соединяется с нигилизмом по отношению к собственной истории.

Определенные аналогии с предреволюционными годами начала прошлого столетия налицо. С одной стороны, нарастает социальный пессимизм, разочарование в институтах, с другой – под влиянием как лево-коммунистической, так и западной антироссийской, антиэтатистской пропаганды нарастают разнонаправленные, но одинаково радикальные настроения – вновь «сокрушить все до основанья», до есть до черты, когда возникает угроза не только государству, но самой государственности как континууму.

Уместно привести весьма меткие заметки поэта Александра Блока о ситуации после Февраля 1917 г., цитируемые общественным и религиозным деятелем, литератором Г. Анищенко. А. Блок, служивший в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, описал деятельность революционных партий и временного правительства как намеренное раскачивание качелей в предвкушении «взлета доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины… Задача всякого временного правительства – удерживая качели от перевертывания, следить, однако, за тем, чтобы размах не уменьшался… То есть вести качающуюся во все стороны страну все время по краю пропасти, не давая ни упасть в пропасть, ни отступить на безопасную и необрывистую дорогу…» [Цит по: Анищенко]. Однако в пропасть падают. «Либералы, устранив фундамент, наклонили страну влево: туда она и стала естественным образом сползать. Иначе после Февраля страна катиться не могла. Ленин, не обремененный фантастическими иллюзиями, прекрасно это видел и ждал, кода придет час чуть-чуть дернуть на себя – вниз» [Там же]. Нет сомнения, что при критическом «раскачивании» и через 100 лет имеются те, кто уже держит канат, чтобы «дернуть на себя».

Родиной философских идей, породивших среди прочих и российских революционеров, являлась Европа. Просветительская литература ХVIII в. разработала идейный багаж, подрывавший традиционные устои во многих сферах от морали до отношения к власти и патриотическим ценностям. «Родина там, где нам хорошо», – неоднократно повторял на разные лады Вольтер. Его «Философские письма», называемые иногда «Письмами из Англии», пронизаны убеждением, что все разумное должно быть привнесено извне – из более прогрессивной Англии. Французские «друзья человечества» видели в Американской революции претворение в жизнь на чистой доске систем Ж.-Ж. Руссо и Ш. Монтескье, а Б. Франклину во время его почти девятилетнего пребывания в Париже интеллектуальная элита предреволюционной Франции оказывала почести как кумиру.

Однако вызов Просвещения традиционным ценностям католической веры, ниспровержение авторитета абсолютной монархии и борьба против церкви прежде всего обосновывали замену источника власти – «власти от Бога» на «власть от народа». Антимонархический, антиабсолютистский, но не антинациональный пафос лег в основу идеала республиканского строя и представительной власти.

Философское наследие французского Просвещения – идейный фундамент современной европейской политической системы (республика, отделение церкви от государства). Но в эти «скрижали завета» Французской революции антинациональные крайности вовсе не вошли. Пафос ниспровержения основ, сыгравший самую решающую роль в секуляризации сознания, не привел к нигилизму по отношению к Франции и ее месту в истории. Французское общество, сокрушив монархию, нанеся мощнейший удар по церкви, произведя самую кровавую революцию в истории, с воодушевлением приняло преображение революционного пафоса в завоевательный и в мотив национального величия Франции, возвращенный Наполеоном, культ которого сохраняется в пантеоне национальной исторической памяти.

Только самые крайние антирелигиозные силы, продолжавшие бороться в первую очередь с католической церковью, обличавшей в свою очередь «республиканских безбожников», не уступали будущим коммунистическим интернационалам по отстраненности от государства. Часть французских масонских лож приветствовала победу протестантской Пруссии во Франко-прусской войне [Jouin, p. 63]. Напротив, деятели итальянского Risorgimento совмещали идеи либерализма, свободы, демократии и даже антиклерикализма с национальной идеей (Б. Кавур, Дж. Гарибальди, Дж. Мадзини), что способствовало окончательному формированию к концу Нового времени модели европейского национального государства.

В Германии либеральные и даже радикальные взгляды части образованного слоя также не привели к формированию антинационального мировоззрения всего общества, и даже породили обратное. Г. Гейне – гениальный поэт-лирик, дальний родственник по матери самого К. Маркса, с которым дружил и сотрудничал, как и часть его современников, ненавидел христианскую церковь и Германию, уподобляя ее будущее «смраду из ночного горшка», преклонялся же перед Наполеоном. В своих прекраснейших в литературном отношении стихах он пел дифирамбы восстанию силезских ткачей, которые ткали «саван, вплетая в него тройное проклятье» Богу, королю и Германии (Die schlesischen Weber. 1845). Но к концу XIX в. Германия пришла с легендарной «бисмаркиадой». В сознании масс и политического класса возобладало не самоуничижение, но завоевательный тевтонский дух, воспитанный прусским учителем, которому, по словам Г. Мольтке, приписываемым О. Бисмарку, якобы обязана Германия своему объединению «железом и кровью».

В России же антисамодержавные, тем более антицерковные умонастроения усиливались пренебрежительным отношением к русской истории, распространившимся в просвещенном обществе раньше антимонархических идей и независимо от них. Вот строки из незаконченного «Рославлева» А.С. Пушкина об умонастроениях высшего общества перед надвигавшейся «грозой 1812»: «Все говорили о близкой войне и, сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого моста и тому подобным. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко» [Пушкин, с. 135]. Если в те времена этот модный скепсис еще не затрагивал глубинные струны сознания, что было доказано всенародным отпором Наполеону, то уже П.И. Пестель и его единомышленники из Южного общества намеревались не только физически истребить весь царский род, но и расчленить Россию на штаты по примеру североамериканских, знакомых им лишь по литературе.

Знаменитый и глубокий религиозно-философский спор славянофилов и западников явил богатые грани русского сознания, которые вовсе не были несовместимыми антиподами, ибо оба воззрения, по суждению западника историка К.Д. Кавелина «выражали и формулировали только две стороны одной и той же русской действительности» [Кавелин, c. 363]. Образованнейшие западники отнюдь не исповедовали антигосударственных идей, некоторые из них в более позднее время стали «охранителями», и М.Н. Катков, главный редактор «Московских ведомостей сформулировал свое кредо: «Право публичного обсуждения государственных вопросов мы поняли как служение государственное во всей силе этого слова» [Катков, с. 5].

По мере того, как во второй половине XIX в. дискуссия утрачивала не только религиозное, но и философское измерение и все больше обретала политическое содержание, в России родилась целая палитра воззрений и ярких мыслителей. При этом политические позиции и философско-теоретические основы сочетались весьма различным образом, что приводило, казалось бы, к парадоксам. Если Д.И. Писарев и М.А. Антонович всячески продвигали теорию Ч. Дарвина о борьбе за существование, то такие же убежденные материалисты революционер-демократ Н.Г. Чернышевский и теоретик анархизма П.А. Кропоткин подвергли решительной критике дарвиновское учение, философски исполненное прометеевским духом подавления- насилия и распознанное, как считал Н.О. Лосский, русской «чуткостью ко злу» [Лосский]. А «почвенник» Н.Я. Данилевский был куда либеральнее в вопросах общественно-политической жизни, чем западник, но «охранитель» М.Н. Катков.

Специфической чертой политического дискурса России стала эмоциональность полемики и бескомпромиссность позиций, приводившие к разрывам отношений между вчерашними соратниками, расколам кружков и редакций. Как радикально-демократические, так и охранительно-консервативные издания впадали в обличительный и дидактически-назидательный тон. Это свойство российской политической культуры усиливалось с приближением ХХ в., что в предреволюционные десятилетия ярко проиллюстрировали беспощадные публицистические приговоры В.И. Ленина своим оппонентам.

Атеистическое мировоззрение и материализм революционеров – демократов В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, М. Антоновича побуждали этих публицистов обрушивать яростную критику на глубокие мысли о вере Н.И. Гоголя, на свободные от политического назидательства романы И.С. Тургенева, призывать к прямому декларированию в искусстве и литературе политического кредо. Это подготовило крутой поворот к марксизму, и крайне левая мировоззренческая струя в российской общественной мысли, наполненная огромной энергией, превратилась в сугубо абстрактную политическую программу. Классический либерализм без революционности и антиэтатизма, умеренное западничество, сочетавшееся с преданностью русской и славянской культуре (как у А.Н. Пыпина) или с признанием равной ценности славянофильства (как у К.Д. Кавелина), были обречены померкнуть по мере того, как раскалялась дискуссия.

Под сильным влиянием марксизма и европейских революций упрощенное западничество привело российский бунтарский дух к нетерпеливому ниспровергательству русской истории. Радикальные и революционные формы такого нигилизма отрицали не только русский государственный опыт, но в целом ценность национальной государственности как пройденный этап. Так, во время восстания сербов и Русско-турецкой войны 1875–1876 гг., вызвавших в России – и в низах, и в верхах общества – подлинно народный подъем сострадания к православным братьям-славянам под Оттоманским игом, народники-марксисты в журналах «Вперед» и «Набат» называли национально-освободительный порыв славян борьбой «старого мира» за «ложные идеалы», полагая, что «единственная независимость, за которую следует бороться, есть независимость труда от всех стесняющих его хищнических элементов» [Нарочницкая Л.И., с. 36].

Вполне естественно, что вместе с теорией марксизма в Россию проникали и антирусские суждения К. Маркса и Ф. Энгельса, которые были бесспорными лидерами в нигилистической интерпретации русской истории и внешней политики России. Не случайно в СССР – стране победившего исторического материализма – никогда не было издано полное собрание сочинений его основоположников. Изменив «пролетарскому интернационализму», они выражали почти расистские уничижительные взгляды на славянские народы как на варварский Восток и «ничтожный мусор истории» (Ф. Энгельс) [Маркс, Энгельс, с. 56-57]. Что касается России, то Маркс открыто постулировал отношение к ней как к «черному зигзагу» мировой истории, колыбелью которого является «кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов» [Маркс]. Энгельс в 1848 г. провозгласил, что «революция имеет только одного действительно страшного врага – Россию».

Антирусские воззрения К. Маркса, проживавшего в Лондоне с 1849 г. до самой смерти, соответствовали общей тональности британской политической и общественной мысли. Кумир лондонских салонов времен Крымской войны, поэт А. Теннисон, никогда не бывавший в России, записал в дневнике: «Я ненавидел Россию с самого своего рождения и буду ненавидеть, пока не умру» [Альфред Теннисон… c. 271-274]. Со своей стороны, Маркс обрушивался на всех, кто не проявлял должного неприятия России, и немало жестких сентенций досталось самому лорду Г. Пальмерстону, который незадолго до Крымской войны обронил известную фразу: «Как трудно жить на свете, когда с Россией никто не воюет". В противовес «русофильству», которое виделось Марксу даже в британской внешней политике, он задумал написать специальную работу, оставшуюся незаконченной. Но части ее вводной главы (впоследствии изданной под названием «Тайная дипломатия XVIII века»), содержавшие наиболее русофобские тезисы, были напечатаны в английской прессе еще на исходе Крымской войны.

Учение о смене формаций через революцию вместе с безапелляционным выводом об имперской православной России как главном препятствии революции оказало решающее воздействие на политические программы и все мировоззрение российских лево-революционных кругов, укрепив и общий нигилизм либеральной образованной публики.

В этом громком и глухом к альтернативе хоре уже не могли быть по-настоящему услышаны действительно глубокие искания теоретической мысли второй половины XIX века, которые невозможно причислить ни к славянофилам, ни к западникам. Это и Н.Я. Данилевский с его теорией культурно-исторических типов. Это и В.С. Соловьев, с его грандиозной попыткой преодолеть в религиозно-философских категориях разрыв России и Европы доктриной «свободной теократии» под эгидой Папы и скипетром русского царя и учением о «богочеловечестве». Это и К.Н. Леонтьев, до сих пор не до конца понятый певец византийства. Это и не лишенная политического измерения, но прежде всего философская полемика Н.Н. Страхова и Л. Тихомирова с оппонентами.

Анализ бурных и нетерпимых дебатов последних десятилетий XIX – начала XX вв. показывает: отталкивавшиеся от русской действительности, а не только от умозрительных кабинетных схем подходы к назревшим переменам проиграли на этом поворотном этапе нашей истории радикально западническим и были заглушены глашатаями рационалистически-механистического толкования философии прогресса, воинственного материализма и атеизма.

Трудно точно определить время окончательного оформления специфической русской «интеллигенции», ставшей нарицательной характеристикой широкой части русского образованного слоя. Но уже будущую террористку и убийцу С. Перовскую суд присяжных оправдал под рукоплескания зала. В 1909 г. в сборнике «Вехи» П.Б. Струве писал, что «в облике интеллигенции как идейно-политической силы в русском историческом развитии можно различать постоянный элемент, как бы твердую форму, и элемент более изменчивый, текучий – содержание. Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему. Это отщепенство выступает в духовной истории русской интеллигенции в двух видах: как абсолютное и как относительное. В абсолютном виде оно является в анархизме, в отрицании государства и всякого общественного порядка как таковых (Бакунин и князь Кропоткин)» [Вехи…]. В первой русской революции 1905 г. и в последующие годы рельефно проявилась особая черта – максимализм русской интеллигенции, категорически не принимавшей половинчатые уступки власти, лишь разжигавшие радикализм.

Полные горечи суждения о сознании российского образованного слоя оставил правовед и философ Е.В. Спекторский, один из культурных столпов русской эмиграции в Югославии, а в последующем один из руководителей «Русской академической группы» в США. Спекторский подметил, что в Европе внешняя политика всегда в гармонии с общественным мнением, «которое при всем расхождении… в оценке внутренней политики, по вопросам политики внешней или подчиняется указаниям правительства, как в Германии, или само дает ему указания, как в Англии. У нас же… интеллигенция под мощной сенью двуглавого орла позволяла себе роскошь равнодушия или брезгливости… злорадно принимала злостные легенды о русской внешней политике. Особенный успех имело утверждение, что наше государство было ненасытным захватчиком и европейским жандармом» [Спекторский Принципы…].

К началу ХХ столетия респектабельные деятели не менее большевиков или эсеров сознательно отделяли себя от своего государства. «Милюков, как и многие тогдашние радикальные интеллигенты, увлеченные своей политической борьбой с русским правительством, – писал Г. Вернадский, – не имели никакого чувства ответственности по отношению к своему государству как представителю русской нации. Даже когда они попадали за границу, они не скрывали своего отчуждения от официальных представителей России» [Вернадский, c. 158]. Будучи в Болгарии для участия в подготовке доклада Фонда Карнеги о Балканских войнах 1912-1913 гг., П.Н. Милюков демонстративно отказался пойти на прием к русскому посланнику в Софии К.П. Бахметьеву после торжественного молебна по случаю тезоименитства Николая II, что возмутило прежде всего его коллег – болгар-русофилов. (В XX-XXI вв. подобный тип поведения за рубежом в отношении своей страны стал уже довольно распространен и даже почитаем.)

В ХХ в. с расширением влияния марксизма в России понятию «отечество» как опорному пункту национального сознания был нанесен серьезный удар и было широко внедрено скептическое и подозрительное отношение к национальному чувству, обреченному уступить место тем или иным глобалистским чаяниям. Все национальное теряло самоценность и должно было быть положено на алтарь социального и материального переустройства мира. Такая идея прямо вытекала из марксова тезиса «у пролетариата нет отечества» («Манифест коммунистической партии»), подхваченного В.И. Лениным.

В годы Первой мировой войны это родило морально сомнительный лозунг РСДРП(б) «поражение собственного правительства в войне», подсказанный Л.Д. Троцкому первым заграничным технологом революций А.Л. Гельфандом-Парвусом [2]. Итог антиэтатистской деятельности как в подполье, так и в стенах Государственной Думы перед Русской революцией хорошо известен по советским учебникам, которые романтизировали и превозносили борьбу большевиков против правительства даже в ходе Первой мировой войны, оправдывая ситуацию, когда Россия, принесшая на алтарь победы над австро-германским блоком самые большие жертвы, не стала державой-победительницей, а пришла к краху, распаду и утрате вековых геополитических позиций, которые ее сделали великой державой.



Далее здесь



Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх