Буржуазная идеология и происхождение биологического детерминизма

Ричард Левонтин, Стивен Роуз, Лео Кэмин

Процесс перехода от феодального к буржуазному обществу, особенно на последнем этапе после XVII века, проходил путем постоянных конфликтов и борьбы. Подобно тому, как феодальное общество волнуют бунты подневольных людей, например восстания Спартака и Ната Тернера или крестьянские восстания в Германии и России¹, буржуазное общество отмечено такими случаями, как поджигания стогов и уничтожение машин капитаном Свингом в XIX веке в Британии, бунты чернокожих в 1960-х годах в США, восстания рабочих во Франции или в Польше 1970-х и 1980-х. Это общее явление: во всех случаях близится расправа неимущих над имущими, но когда вспыхивает насилие, оно наталкивается на организованную полицейскую силу собственников.

Тем не менее это совершенно невыгодно для власть имущих: отвечать на насилие насилием [когда они чувствуют опасность, то вполне, в спокойный период нет. Прим.публикатора]. Результаты насильственных столкновений не всегда надежны: насилие может распространяться; уничтожаются собственность и богатство; прерывается производство; и нарушается спокойствие собственников, наслаждающихся плодами своей собственности².

Очевидно, что [для господствующих классов] лучше перенести борьбу на институциональный уровень — в суды, парламентский процесс, за стол переговоров. Поскольку сами институты находятся в руках власть имущих, результат лучше гарантирован, а если необходимо идти на уступки из-за страха успеха беспорядков, то эти уступки будут небольшими, вялыми и даже иллюзорными. По возможности власть имущие должны либо совсем избегать борьбы, либо держать ее таких границах, которые можно приспособить к контролируемым ими институтам. И для второго варианта нужно использовать оружие идеологии. Первоочередная задача власть имущих и их представителей — разоружить тех, кто будет бороться против них, убедив их в легитимности и неизбежности господствующей социальной организации. Если существующее справедливо, то не следует ему противостоять, а если оно неизбежно, то нельзя с ним успешно бороться.

Во времена феодализма и даже вплоть до XVII века легитимность и неизбежность социального порядка в основном распространяла церковь — путем учения о благодати и божественного права. Даже Лютер, религиозный бунтарь, велел крестьянам повиноваться своему господину³. Более того, он, несомненно, стоял за порядок:

«Мир важнее справедливости. И мир был достигнут не ради справедливости, а справедливость — ради мира».

В той же степени, в которой идеологическое оружие успешно убедило людей в справедливости и неизбежности существующих социальных механизмов, любая попытка революционизировать общество должно использовать идеологическое контроружие, которое лишает старый порядок легитимности и в то же время создает основу для нового общества.

Противоречия

Изменения в общественных отношениях, вызванные буржуазной революцией, требовали не просто приверженности к рациональности в науке. Необходимость свободы и равенства людей — для географических перемещений, для того, чтобы они могли владеть своей рабочей силой и вступать в разнообразные экономические отношения — поддерживалась обещанием индивидуальной свободы и равенства как абсолютных, данных богом прав. Французская энциклопедия была не просто рационалистической технической работой. Дидро, Вольтер, Монтескье, Руссо и другие ее авторы сделали Энциклопедию манифестом политического либерализма, который соответствовал ее научному рационализму. Столетие с «Двух трактатов о правлении» Локка до трактата «Права человека» [Тома] Пейна, который оправдывал французов, стало периодом изобретения и разработки идеологии свободы и равенства, которая, как утверждали, не подвергалась сомнению. Авторы Декларации независимости США писали:

«Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью».

Тем не менее, когда авторы Декларации независимости писали, что «все люди (all men) созданы равными», они буквально имели в виду «мужчин», потому что женщины, безусловно, не пользовались этими правами в новой Республике. И они не имели в виду буквально «всех мужчин», потому что чернокожие оставались рабами после Американской и Французской революции. Несмотря на универсальные и абстрактные термины, в которых формулировались манифесты революционной буржуазии, построенные общества имели все больше ограничений. Требовалось равенство торговцев, фабрикантов, юристов и откупщиков с прежде привилегированным дворянством, а не равенство всех людей. Необходима была свобода инвестировать, покупать и продавать как товары, так и рабочую силу, открывать магазины в любое время и в любом месте безо всяких феодальных ограничений на торговлю и труд, а не свобода всех людей и стремление к счастью. Как в «Скотном дворе» Оруэлла все были равны, но некоторые равнее, чем другие.

Проблема идеологического обоснования в том, что принцип может быть более широким, чем того требует практика [больше того, всякий принцип шире, за счёт чего происходит продвижение вперёд. Почему должен формулироваться в наиболее общем виде, на языке философии и её средствами. Прим.публикатора]. Основателям либеральной демократии нужна была идеология, чтобы оправдать и легитимизировать победу буржуазии над укоренившейся аристократией, одного класса над другим, а не идеология, которая бы уничтожила классы. Тем не менее им нужна была поддержка в своей борьбе со стороны простого народа, мелких землевладельцев и крестьян. Трудно представить себе революцию с боевым кличем «Свобода и равенство для немногих!» Таким образом идеология опережает реальность. Памфлетисты буржуазной революции создали в силу необходимости и, без сомнения, отчасти по убеждению ряд философских принципов, которые противоречили той реальности, которую они намеревались построить.

Окончательная победа буржуазии над старым порядком означала, что идеи свободы и равенства, которые были подрывным оружием революционного класса, теперь стали легитимирующей идеологией правящего класса. Проблема была и остается в том, что общество, созданное революцией, явно контрастировало с идеологией, из которой оно извлекало свои правовые притязания. Рабство существовало во французском Сан-Доминго до успешного восстания 1801 года, а на Мартинике еще 50 лет. Оно было отменено только в 1833 году в британских владениях и только в 1863 году в США. Избирательное право, даже для свободных людей, было сильно ограничено. После избирательной реформы 1832 года лишь 10% взрослого населения Великобритании были наделены избирательными правами, и только в 1919 году появилось всеобщее избирательное право для мужчин. Женщины получили избирательное право в 1920 году в США, в 1928 году в Великобритании, в 1946 году в Бельгии и в 1981 году в Швейцарии — этом образце буржуазной демократии.

В более общем смысле экономическая и политическая власть остаются крайне неравно распределенными и нет никаких признаков эффективного перераспределения. Несмотря на идею равенства, у некоторых людей есть власть над своей жизнью и жизнями других, пока у большинства такой власти нет. Остаются бедные и богатые, работодатели, владеющие средствами производства и контролирующие их, и рабочие, которые даже не контролируют свои условия труда. По большому счету, у мужчин больше власти, чем у женщин, а у белых — больше, чем у черных. В США крайне неравномерное распределение доходов: около 20% доходов приходится на 5% семей и только 5% доходов остается на 20% семей. Распределение богатства искажено еще больше. Самые богатые 5% владеют 50% всего богатства в Соединенных Штатах, и если учесть дома, в которых живут люди, машины, на которых они ездят, и одежду, которую они носят, то почти все богатство принадлежит самым богатым 5 процентам⁴⁵.

Нельзя также утверждать, что за последние 300 лет резко возросло экономическое равенство. Используя приблизительные данные о налоговых сборах, собранные Грэгори Кингом в 1688 году, можно подсчитать, что во времена Славной революции 20% самых бедных семей обладали 4% дохода, а самые богатые 5% получали 32%. дохода. За последние 100 лет распределение доходов стало несколько более равным [сейчас уже нет: с 1980-х, и особенно после гибели СССР бедные становятся всё беднее, богатые — всё богаче], но эти цифры основаны на денежных доходах. Доля рабочей силы в сельском хозяйстве, например в США, снизилась с 40% до 4%, поэтому не учитывается потеря реальных доходов, потому что самые бедные группы перестают заниматься натуральным сельским хозяйством. С другой стороны, периодически расширялись законы о бедных и социальные выплаты, что влияло на перераспределение доходов, но эти меры в значительной степени были неустойчивыми. Было бы чрезвычайно трудным показать, что промышленная рабочая беднота в разгар чартистского движения в 1840-х годах были в лучшем положении, чем их предки — крестьяне в эпоху Тюдоров. Есть немало свидетельств тому, что самое начало XIX века — время обнищания бедняков. Даже перераспределение доходов за последние 100 лет едва ли привело к обществу равенства. В Соединенных Штатах уровень младенческой смертности среди чернокожих в 1,8 раза выше, чем среди белых, а средняя продолжительность жизни на 10% меньше. В Британии перинатальная смертность в два раза выше среди детей, рожденных в семьях рабочего класса, чем у тех, кто родился в семьях среднего класса⁶. Политическая идеология может разделить людей в вопросе о происхождении, смертности и будущем экономического и социального неравенства, но никто не может поставить под вопрос его существование. Буржуазное общество, как и аристократическое феодальное общество, которому оно пришло на смену, отличается огромными различиями в общественном положении, богатстве и власти. Тот факт, что с течением времени в экономике наблюдается рост, так что в каждом вопросе — по крайней мере, до настоящего времени — дети находятся в лучшем положении, чем их родители, что в рабочей силе произошли большие сдвиги — от производства к экономике услуг — служит лишь для маскировки этих различий.

Всегда была борьба между власть имущими и теми, над кем они властвовали, но в буржуазном обществе эта борьба усугубляется противоречием между идеологией и реальностью, что неприменимо ко временам феодализма⁷. Политическая идеология свободы и особенно равенства, легитимизировавшая свержение аристократии, помогла создать общество, в котором идея равенства по-прежнему столь же подрывная, как и всегда, если ее воспринимать всерьез. Во имя равенства⁸ создавалась Парижская коммуна 1871 года, прошли восстания студентов и рабочих в 1968 году⁹, восстания чернокожих в городах Британии и США. Совершенно очевидно, что если общество, в котором мы живем, должно казаться одинаково справедливым как для обладателей собственности, так и для лишенных ее, необходимо другое понимание свободы и равенства. Нужно толкование доктрины равенства, которое приводит реальность социальной жизни в соответствие с моральными императивами. Именно чтобы удовлетворить потребность [системы, основанной на господстве и эксплуатации] в самооправдании и предотвращении социальных беспорядков, была разработана идеология биологического детерминизма.

Рассмотрение противоречий: три утверждения биологического детерминизма

Идеология равенства превратилась в оружие за, а не против общества неравенства, смещая причину последнего с социальной структуры на человеческую природу. Во-первых, утверждается, что неравенство в обществе — это прямое и неизбежное следствие различий в достоинствах и способностях людей. Во-вторых, утверждается, что эти различия в значительной степени кодируются генами человека [или иначе биологически детерминированы: гормональным уровнем, строением мозга etc.], поэтому заслуги и способности будут передаваться из поколения в поколение внутри семьи. Наконец, утверждается, что наличие таких биологических различий между людьми неизбежно приводит к созданию иерархических обществ, потому что это является частью биологически детерминированной человеческой природы создавать иерархии статуса, богатства и власти. Все три элемента необходимы для полного обоснования нынешнего социального устройства. Мы последовательно разберем каждый из них.

Детерминирующую роль индивидуального различия в формировании структуры современного буржуазного общества показывают как довольно очевидную. Лестер Фрэнк Уорд, крупная фигура в американской социологии XIX века [а также ботаник, палеонтолог, природоохранник и много кто ещё], писал о

«силе, которой суждено свергнуть каждый [sic] вид иерархии. Она призвана устранить всякое искусственное неравенство и оставить естественное неравенство, чтобы определить его настоящий уровень. Истинная ценность новорожденного заключается в его открытой способности приобретать возможность работать»¹⁰.

Эту концепцию освежил другой американский социолог Майкл Янг в 1960-х годах в книге «Возвышение меритократии»¹¹. Скоро у этой меритократии появилась биологическая основа. Уже в 1969 году профессор Калифорнийского университета Артур Дженсен в своей статье об IQ и достижениях мог утверждать:

«Мы должны признать это; подбор людей на профессиональные должности не может быть “справедливым” в каком-либо абсолютном смысле. В лучшем случае мы можем надеяться на то, что истинные заслуги, с учетом равенства возможностей, послужат основой для естественного процесса отбора»¹².

Чтобы политические последствия этого естественного неравенства не ускользнули от нас, некоторые детерминисты обрисовывают их достаточно точно. Профессор Ричард Херрнштейн из Гарварда, один из наиболее активных идеологов меритократии¹³, объясняет, что:

«Привилегированные классы прошлого, вероятно, биологически не намного превосходили угнетенных, поэтому революция имела хорошие шансы на успех. Устраняя искусственные барьеры между классами, общество поощряет создание биологических барьеров. Когда люди смогут достичь своего естественного уровня в обществе, высшие классы, по определению, будут обладать лучшими способностями, чем низшие»¹⁴.

Здесь схема объяснений изложена в ее наиболее явной форме. Для старого режима были характерные искусственные барьеры для общественного движения. Буржуазные революции уничтожили эти произвольные различия и позволили утвердиться различиям естественным. Таким образом, равенство — это равенство возможностей, а не равенство способностей или результата. Жизнь как состязание в беге. В старые недобрые времена аристократы получили преимущество (или были объявлены по указу победителями), но теперь все стартуют вместе, так что побеждает лучший. Более того, именно внутренняя биологическая природа человека определяет, выйдет ли он вперед. По этой схеме общество состоит из свободно движущихся индивидов, социальных атомов, которые, без искусственных социальных условностей, поднимаются или опускаются в социальной иерархии в соответствии со своими желаниями и способностями. Социальная мобильность совершенна или может требовать не больше чем незначительных корректировок, например нормативного акта в законодательстве.

В таком обществе столько равенства, сколько вообще возможно. Любые оставшиеся различия составляют непреодолимый минимум неравенства, порожденный естественными различиями в подлинным добродетелях. Буржуазные революции были удачны, потому что они ломали только искусственные барьеры, а новые революции бесполезны, потому что нельзя устранить естественные препятствия. Не ясно, какой принцип биологии гарантирует, что биологически «низшие» группы не могут захватить власть у биологически «высших», но ясно подразумевается, что некоторое общее свойство стабильности сопровождает «естественную» иерархию [Трагедия СССР представляет собой естественный эксперимент, опровергнувший эту точку зрения. Несмотря на политику реставрации последних 30 лет, в СССР правят отнюдь не наследники старой элиты, а люди, сформировавшиеся в СССР, пусть и худшие среди них. То же верно для остальных 14 государств: в лучшем случае б.советских комсомольцев и партийных, с одной стороны, фарцовщиков, с другой,  директоров — с третьей, дополнили эмигранты, в своих странах бывшие шестёрками, не элитой. Прим.публикатора].

Из-за такого толкования биологический детерминизм превращает идею равенства из подрывного в легитимирующий идеал и средство общественного контроля. Различия в обществе справедливы и неизбежны, потому что они естественны. Таким образом, как нельзя изменить статус-кво каким-либо радикальным образом, так и неправильно пытаться делать это с моральной точки зрения [Здесь биологизаторы противоречат сами себе — действительная социальная мобильность в Штатах сильно ниже представлений людей, а неравенство — выше, чем т.н. американская мечта — миф. Поскольку представления именно с т.з. биологического детерминизма выработаны эволюцией  и в этом смысле «естественны», политика государства должна привести реальность в соответствие с ними, убрав неестественные перекосы в пользу самых богатых, созданные известной политической практикой США, также как Англии и иных стран. Поскольку данные гг. агитируют не за, а против подобной политики, отстаиваемые ими взгляды — просто уловка для обоснования статус кво. Прим.публикатора].

Политическое следствие такого взгляда — в рекомендациях для деятельности государства. Социальная программа государства не должна быть направлена на «неестественное» выравнивание социальных условий, которое в любом случае было бы невозможным из-за своей «искусственности». Скорее, государство должно обеспечить смазочный материал, чтобы облегчить движение людей на должности, к которым их располагает их внутренняя природа. Нужно поддерживать законы, поощряющие равные возможности, но неправильно вводить искусственные квоты, которые гарантируют, скажет, 10% всех рабочих мест в какой-то отрасли для чернокожих, поскольку они пытаются опустить неравенство ниже его «естественного» уровня. Аналогичным образом вместо того, чтобы давать одинаковое образование чернокожим и белым или детям из рабочего класса и детям из среднего класса, школы должны отобрать их в «естественную» образовательную среду по тесту IQ или переводным экзаменам. Особенно образование рассматривается как главный институт социального отбора в соответствии с врожденными способностями.

«Сила, призванная свергнуть все виды иерархии», — это «всеобщее образование»¹⁵.

Второй, решающий, шаг в построении идеологии биологического детерминизма — вслед за утверждением, что социальное неравенство основано на внутренних индивидуальных различиях — уравнение внутреннего с генетическим. В принципе различия между людьми могут быть врожденными, не будучи биологически наследуемыми. Фактически значительная доля тонких физиологических и морфологических различий между особями в породах подопытных животных может быть результатом случайностей развития, которые не являются наследственными [или следствием социальной дифференциации, по мере которой исходно однородные индивиды делятся на доминантов и подчинённых, победителей и побеждённых, всё больше специализируются каждый в собственной поведенческой роли, почему делаются всё более различными «биологически», будучи тем не менее одинаковыми «от природы». Прим.публикатора]. При этом бытовое понимание врожденных различий не обязательно приравнивает их к наследуемому. Слияние внутренних и унаследованных качеств — это явный шаг в построении идеи биологического детерминизма.

Теория о том, что мы живем в обществе, которое поощряет за внутренне присущие достоинства, противоречит общим наблюдениям. Очевидно, что родители каким-либо образом передают социальную власть своим детям. Дети нефтяных магнатов, как правило, становятся банкирами, а дети нефтяников, как правило, — должниками банков¹⁶. Вероятность того, что кто-то из братьев Рокфеллера проведет свою жизнь, работая в гараже Standard Oil, довольно мала. Несмотря на значительную социальную мобильность, корреляция между социальным положением детей и родителей высока. Например, часто цитируемое исследование американской профессиональной структуры, проведенное Блау и Дунканом, показало, что 71% сыновей служащих были сами служащими, а 62% сыновей рабочих остался в категории синих воротничков. Данные по Британии не отличаются от этого.

Однако эти цифры сильно недооценивают степень устойчивости социального класса, поскольку большинство перемещений между категориями белых и синих воротничков горизонтальны в отношении дохода, статуса, контроля условий труда и безопасности. Характер конкретной работы меняется от поколения к поколению. Сегодня в сфере производства работает меньше людей, чем в секторе услуг. Тем не менее служащие не менее «пролетарии» из-за того, что они стоят за прилавком, а не у станка, а продавцы — одна из самых больших групп «белых воротничков» — получают самую маленькую зарплату и меньше всех защищены среди всех профессиональных групп.

Может быть, родители передают социальное положение своим детям вопреки меритократическому процессу? Если в буржуазном обществе, в отличие от его аристократического предшественника, нет искусственно унаследованных привилегий, передача социальной власти от родителей к детям должна быть естественной. Различия в достоинствах не только внутренние, но и биологически наследуемыми: они заложены в генах.

Сближение двух значений наследования — социального и биологического — легитимизирует передачу социальной власти от поколения к поколению. Тем не менее можно утверждать, что у нас общество равных возможностей, где каждый индивидуум поднимается или опускается по социальной лестнице в зависимости от своих заслуг, при условии, что мы понимает, что наши достоинства заложены в генах. Таким образом, понятие наследования человеческого поведения и, следовательно, социального положения, которое так проникло в литературу XIX века, можно понимать не как интеллектуальный атавизм, возврат к аристократическим идеям в буржуазном мире, а, наоборот, как последовательно отработанную точку зрения, объясняющую факты буржуазного общества.

Утверждение о том, что что достоинства и способности людей наследуются, не завершает доводы в пользу справедливости и неизбежности буржуазного социального устройства. Остаются логические трудности, с которыми должен справиться детерминист. Во-первых, есть натуралистическая ошибка, в которой «должно» следует из «есть». Наличие или отсутствие биологических различий между людьми само по себе не служит основой для того, что является «справедливым». Идеи справедливости нельзя получить на основе фактов природы, хотя можно начать с того, что априори естественное является добром, при условии, что человек, например, готов принять, что слепота младенцев из-за трахомы — это «справедливо».

Во-вторых, есть приравнивание «врожденного» к «неизменному», которое, по-видимому, подразумевает господство естественного над искусственным. И все же история человеческого рода — это история социальных побед над природой, сдвинутых гор, соединенных морей, искорененных болезней и даже видов, измененных ради человеческих целей [а также «обработки людей людьми» (К.Маркс), меняющей самоё человеческую природу в т.ч. в обсуждаемых здесь вопросах достижений интеллекта. Прим.публикатора]. Сказать, что все это было сделано «по законам природы», — не сказать ничего, кроме того, что мы живем в материальном мире с определенными ограничениями. Все эти ограничения должны быть определены в каждом конкретном случае. «Естественный» не является «неизменным». Природа [человека] меняется в соответствии с природой [ограничений; чем наш вид занимается на протяжении всей истории. Прим.публикатора].

Это не просто формальные возражения против детерминизма. У них есть политическая сила [и идеологическое влияние, отлично суммированное Левонтиным в «Биологии как идеологии». Прим.публикатора]. Не всегда считалось, что внутренние различия между индивидами в способности выполнять социальные функции ведут к иерархическому обществу. Маркс подытожил свое видение коммунистического общества в «Критике Готской программы» как «От каждого по способностями, каждому — по потребностями». В 1930-х годах такие генетики, как Дж. Б. С. Холдейн, который был членом Коммунистической партии и обозревателем в Daily Worker, и Х. Дж. Мюллер, работавший в Советском Союзе после большевистской революции и считавший в то время себя марксистом, утверждали, что на важные аспекты человеческого поведения влияют гены¹⁷.

И оба все же полагали, что социальные отношения можно революционизировать, а классы — упразднить, несмотря на индивидуальные внутренние различия [разные люди разных профессий трудятся на общее дело, а не господствуют друг на другом. Т.к. на эксплуатацию и борьбу с ней тратится всё больше усилий, времени, материальных ценностей, человеческих ресурсов, что особенно видно сегодня, их направление на задачи развития, которые капитализм не решает, крайне разумно, полезно, и выгодно большинству. В этом рациональность социализма и коммунизма. Прим.публикатора]. Социал-демократы и либералы высказывали ту же идею. Один из ведущих эволюционистов XX века Т. Добжанский в «Генетическом разнообразии и человеческом равенстве»¹⁸ утверждал, что мы можем построить общество, в котором живописцы и маляры, парикмахеры и хирурги могут получать равные материальные и психологические вознаграждения, хотя он полагал, что они генетически отличаются друг от друга.

Кажется, что простого утверждения о наличии унаследованных различий между людьми было недостаточно для оправдания дальнейшего существования иерархического общества. Необходимо дальше заявлять, что наследуемые различия обязательно и справедливо ведут к обществу с неодинаковой властью и вознаграждением. Эту роль играют теории о человеческой природе — третий компонент утверждений биологического детерминиста. В дополнение к биологическим различиям, которые, как говорят, существуют между отдельными людьми или группами, предполагается, что есть биологические «склонности», общие для всех людей и обществ, и что эти склонности приводят к иерархически организованным обществам, в которых индивиды

«… конкурируют за ограниченные ресурсы, выделенные для их ролевого сектора. Лучшие и наиболее предприимчивые из действующих лиц обычно получают непропорциональную долю вознаграждений, а наименее успешные — смещены на другое, менее желаемое положение»¹⁹.

Утверждение о том, что «человеческая природа» гарантирует, что унаследованные различия между людьми и группами будет преобразованы в иерархию статуса, богатства и власти, дополняет общую идеологию биологического детерминизма. Чтобы оправдать свое первоначальное восхождение к власти, новый средний класс должен был требовать общества, в котором могли бы вознаграждаться «внутренние достоинства». Чтобы сохранить свое положение, они теперь утверждают, что «внутреннее достоинство», которое когда-то смогло проявить себя, должно быть вознаграждено.

О человеческой природе

Обращение к «человеческой природе» было характерным для всех политических философий. Гоббс утверждал, что естественное состояние — это «война всех против всех», Локк, напротив, рассматривал терпимость и разум как естественное состояние человека. Социальный дарвинизм воспринимал «природу с алыми зубами и когтями»²⁰ как первобытное состояние людей, тогда как Кропоткин утверждал, что сотрудничество и взаимопомощь — основа «человеческой природы». Даже Маркс, исторический и диалектический материализм которого враждебен идее о неизменности человеческой природы, считал основополагающей природой человеческого рода преобразование мира ради удовлетворения своих собственных потребностей. По Марксу, человек реализовывает свою человечность в труде.

Биологический детерминизм, как мы его описываем, черпает свою идеологию в основном из Гоббса и социал-дарвинистов, поскольку именно на этих принципах основана буржуазная политическая экономия. В своем самом современном воплощении, социобиологии, идеология Гоббса даже выводит сотрудничество и альтруизм, которые она признает как очевидные черты человеческой социальной организации, из основного конкурентного механизма. Социобиология, которая извлекла свои принципы непосредственно из дарвиновского естественного отбора, утверждает, что межплеменная вражда, предпринимательская деятельность, ксенофобия, господство мужчин и социальное расслоение диктуется генотипом человека, сформированным в ходе эволюции. Она создает два суждения — о неизбежности и справедливости, которые необходимы для легитимации и увековечивания социального порядка. Так пишет Уилсон в «Социобиологии»:

«Если планируемое общество, создание которого кажется неизбежным в грядущее столетие, намеренно будет отправлять своих членов через те стрессы и конфликты, которые дали деструктивным фенотипам дарвиновское преимущество, другие фенотипы могли бы исчезнуть вместе с ними. В этом, абсолютном генетическом смысле, социальный контроль лишил бы человека его человечности» [Характерно, что в человечность для него входит и религия, и расизм, и все прочие преодолеваемые в ходе истории предрассудки].

Прежде чем планировать общество, мы должны дождаться знаний о генотипе человека. Более того,

«генетически точный и, следовательно, [sic] полностью справедливый кодекс этики тоже должен подождать».

Культурный редукционизм?

Критиков точки зрения биологического детерминизма часто подвергают сомнению из-за альтернатив, которые они поддерживают. Хотя мы должны подчеркнуть, что мы не обязаны давать такую альтернативу, чтобы выявлять ошибки в дискуссии, мы, тем не менее, примем вызов. Но следует прояснить рамки, в которых мы принимаем его. Когда биологические детерминисты обсуждают своих критиков, они, как правило, называют их «радикальными энвайронменталистами». Таким образом говорится, что оппозиция биологическому детерминизму доказывает, что можно полностью отделить понимание человеческой природы и различий между людьми от биологии.

Действительно, есть философские школы, которые это доказывают. Но мы к ним не относимся. Мы должны настаивать на том, что полное понимание природы человека требует учитывать биологическое и социальное, при этом нельзя наделять ни то, ни другое первенством или онтологическим приоритетом, а нужно рассматривать их в диалектическом отношении — уровни объяснения, касающиеся индивида или общества, различны (отличаются эпистемологически), несводимы один к другому и не отрицают существования ни первого, ни второго. Здесь мы хотим кратко рассмотреть некоторые из основных способов культурно-редукционистского мышления и ошибки, лежащие в их основе. Их можно поделить на два типа. Первый наделяет онтологическим первенством социальное над индивидуальным и, следовательно, является полной противоположностью биологического детерминизма. Второй, восстанавливая индивидуальное против социального, утверждает, будто у человека вообще нет биологии.

Первый тип культурного редукционизма можно показать на примере некоторых тенденций «вульгарного» марксизма, социологического релятивизма, в антипсихиатрии и теории девиаций. Вульгарный марксизм — это форма экономического редукционизма, которая определяет все формы человеческого знания и культурного самовыражения в зависимости от способа экономического производства и общественных отношений, которые в нем возникают. Знание о мире природы, таким образом, является не более чем идеологией, выражающей классовое положение человека по отношению к средствам производства, и оно меняется по мере изменения экономического порядка.

Люди в конечном итоге формируются во всех, кроме самых тривиальных отношений, социальными условиями: железные законы экономической истории определяют исторически бесконечно пластичную «человеческую природу» и механически вызывают человеческие действия. Единственная «наука» — это экономика. Этот тип редукционизма, который низводит человеческое сознание к простому явлению экономики, странным образом является близким родственником социального дарвинизма: его можно найти в строках социальных и политических работ — от Каутского до некоторых современных левых троцкистских теоретиков (например, Эрнеста Манделя)²¹.

Этой экономической редукции как объясняющему принципу, лежащему в основе человеческого поведения, мы бы противопоставили понимание таких марксистских философов²², как Георг Лукач²³ и Агнеш Хеллер²⁴, и революционных практиков и теоретиков, таких как Мао Дзедун²⁵, силы человеческого сознания как в толковании, так и изменении мира — силы, основанной на понимании неотъемлемого единства биологического и социального, не как отдельных сфер и отдельных компонентов действия, а как онтологически согласованных.

Буржуазное проявление экономического редукционизма принимает форму биологического плюрализма, который утверждает, что все формы человеческих действий и убеждений определяются «интересом». «Реальность» мира природы подчиняется убеждениям о нем, и нет никакого способа вынести решения об утверждениях об истине, сделанной одной группой ученых в противовес другой группе. То, что Уилсон, Докинз и Триверс пишут о социобиологии, отражает их интересы в продвижении своих взглядов на общество. То, что мы пишем, отражает наши. Мы и они можем быть объектом антропологического исследования со стороны социологии знания, чья собственная позиция относительно «истины» кажется странным образом не затронутой, хотя неясно, где они найдут «скалу» на которой можно было бы удержаться среди этих зыбучих песков «интересов». Самую четкую формулировку тезиса о «науке как социальных отношениях» можно найти, например, в работах эдинбургских историков, социологов и философов науки Барнса, Блура и Шапина²⁶.

Практическую реализацию этого типа теоретических положений можно проследить в устойчивом развитии социологической теории девиантности и антипсихиатрии за последние два десятилетия. Для этих культурных редукционистов индивидуальное поведение не существует никак иначе, кроме как вследствие «социальной маркировки». Пока биологические детерминисты считают, что поведение непослушного ребенка в школе определяется его генами, насилие в гетто вызывают аномальные молекулы в мозгах «зачинщиков», а мужское господство — это часть эволюционных механизмов выживания [вида], теория девиантности растворяет все эти явления как простые ярлыки. На ребенка наклеивают ярлык «глупого», на шизофреника — ярлык «сумасшедшего», потому что обществу нужны козлы отпущения²⁷. В таком случае лечение должно просто переклеивать ярлык на ребенке или шизофренике, и мир станет самим совершенством. В знаменитом рассказе о такой замене ярлыков, «Пигмалион в классной комнате»²⁸, показатели IQ у детей улучшаются, если учителям говорят, что они «развиваются позже» (later developers), или, например, лэйнгианский подход к интерпретации течения шизофрении с такой точки зрения. Индивиды, опять-таки, бесконечно податливы, они определяются просто как продукты ожиданий своих обществ и не существуют отдельно. Их собственный онтологический статус и их природа исчезли. Никоим образом мы не хотим отрицать важность ярлыков как вспомогательного механизма в формировании социальных взаимодействий и самоопределения, мы снова настаиваем на том, что успеваемость ребенка в классе является не просто результатом того, что думают его или ее учителя; экзистенциальное отчаяние и иррациональное поведение шизофреника — это не просто результат того, что его или ее семья или врачи назвали его безумным.

Второй тип культурного редукционизма, который мы хотим упомянуть, объясняет поведение все еще на уровне индивида, но, тем не менее, рассматривает его как биологически пустой, своего рода культурную «tabula rasa», на предпочтения которого влияет ранний опыт. Более поздние стадии развития такого индивида, как считается, определяет ранний опыт. Подобно биологическому детерминизму, такой вид редукционизма заканчивается обвинением жертвы, но теперь это жертва культуры, а не биологии.

Частично этот подход применяется в индивидуальной психологии, частично — в культурной антропологии и социологии. В психологии этот подход заключается в психометрии — процедуре, которая значительно зависит от измерения ответов отдельных лиц в анкетах и решении простых задач, а также продуманных наборов статистических процедур. Это сводит человеческое поведение к отдельным материализованным крупицам, воплощенных в черном ящике головы. Будь то Спирмен, Бёрт и Айзенк, которые утверждают, что интеллект, например, — это единая глыба, или Гилфорд, который считает, что его можно разбить на 120 различных факторов, процедуры аналогичны. Неуловимая динамика человеческих действий, целей, намерений и взаимосвязей приколачивается к множеству корреляций математической элегантности и биологической пустоты. Бихевиоризм, школа, которая преобладала в американской психологии с 1930-х по 1960-е годы, строит теории об измерении этого черного ящика как системы, в которой определенные входы соединены с определенными выходами и которая может адаптивно изменять свое поведение, то есть учится в ответ на измененные обстоятельства подкрепления наградой или наказанием. Очевидный крайний энвайронментализм этой школы, развившийся вокруг Уотсона и позже Б. Ф. Скиннера, служит лишь для того, чтобы скрыть обедненную концепцию человечности и манипулятивный подход к контролю над отдельными людьми, о чем свидетельствует озабоченность Скиннера контролем и манипулированием поведения детей или заключенных со стороны вышестоящих кадров свободных от ценностей полубогов в белых халатах, которые должны решить, к какому правильному поведению они будут принуждать своих жертв²⁹. Фильм «Заводной апельсин» показал одно из возможных последствий такого образа мысли и обращения с людьми. Реальность, существующая во многих исправительных учреждениях по всей территории США, пресловутые подразделения контроля поведения в британских тюрьмах, в учреждениях для «отстающих в обучении» и в мышлении многих школьных учителей, обученных на основе теории, все же может приблизиться к такой художественной литературе³⁰.

В культурной социологии и антропологии культурный редукционизм встраивается в теории, утверждающие о существовании этнических и классовых субкультур, которые передаются из поколение в поколение чисто культурными связями и которые обеспечивают разные модели успеха и неудач своих членов. Пример тому — «культура бедности». Бедным присущи требование немедленного вознаграждения, краткосрочное планирование, насилие и нестабильная структура семьи. Эти черты, поскольку они неадекватны в буржуазном обществе, обрекают бедных на непрерывную бедность, а дети бедняков, которым привили такую культуру, не могут разорвать порочный круг.

Эту теорию порочного круга нужды точно поддерживал сэр Кейт Джозеф как одну из ключевых идеологий правительства Тэтчер в Британии³¹. По евгенистическим соображениям, он поддержал культурный аргумент, а не генетический — о поддержке политической рекомендации облегчить доступ к контрацептивам для бедных. (Похожий вывод сделал с более явно генетической точки зрения в 1930-х годах архитектор британского государства всеобщего благосостояния лордом Беверидж, который утверждал, что если бедность проявляется в генах, стерилизация рабочих на пособии по безработице поможет устранить ее.)

С другой стороны, в противоположность «культурно обездоленным», непропорциональную представленность евреев в США среди специалистов, и особенно среди ученых, такие идеи объясняют культурой, которая делает акцент на образованности, необходимости в опоре на профессиональное мастерство как защиты от экономических последствий антисемитизма. То, что среди специалистов недавно появилось много людей китайского и японского происхождения, объясняют схожим образом. Поскольку культурные редукционисты не могут апеллировать к материальным причинам, осуществляющим культурное наследование³², считается, что они представляют собой «мягкую» науку или даже гуманистические теории, а их легитимность подвергают критике «жесткие» биологические детерминисты (которые сами, конечно, находятся в «мягком» конце шкалы естественнонаучной текстуры³³).

Но культурный редукционизм страдает от другой, более разрушительной мягкости как основы для политических действий. Если унаследованное социальное неравенство — это результат неизбежных биологических различий, то для устранения неравенства нужно изменить гены людей. С другой стороны, культурный редукционизм требует, чтобы мы поменяли человеческие умы или то, что о них думают другие. Таким образом, политическое действие, вытекающее из культурного редукционизма, — это акцент на всеобщее и единое образование [в смысле, что оно устранит неравенство].

К несчастью для этого типа культурного редукционизма, несмотря на огромное уравнивание образования, что произошло в последние восемьдесят лет, этот период не совпал с великим уравниванием общества. В 1900 году только 6,3% 17-летних жителей Соединенных Штатов были выпускниками средней школы, а в настоящее время оно составляет около 75%, но неравное распределение богатства и социальной власти сохраняется³⁴.

На самом деле, культурный редукционизм непосредственно подвергается нападкам из-за очевидной неспособности массового общественного образования разрушить классовую структуру. Мотивация для статьи Артура Дженсена 1969 года об IQ в Harvard Educational Review, которая сигнализировала о возобновившемся всплеске биологического детерминизма, была представлена в ее первом предложении:

«Компенсаторное образование было опробовано и потерпело неудачу».

Независимо от того, было ли действительно испробовано компенсаторное образование и потерпело ли оно неудачу, представляется вероятным, что если бы каждый человек в западном мире мог читать и понимать кантовскую «Критику чистого разума», ряды безработных ipso facto не уменьшились бы, хотя они были бы более образованными.

Культурный редукционизм этого индивидуального типа разделяет с биологическим детерминизмом предположение о том, что доля людей, играющих данные роли, с данным статусом в обществе определяется наличием талантов и способностей. То есть эластичность спроса, скажем, на врачей, бесконечна, и только недостаток талантов, свободных для выполнения этой роли, ограничивает число докторов. На самом деле, похоже, что верно обратное. Однако «спрос» на людей для заполнения конкретных рабочих мест определяется структурными отношениями, которые почти не зависят от потенциального «предложения». Если бы только у банкиров были дети, число банкиров не изменилось бы, хотя биологический детерминизм и культурный редукционизм предсказывают обратное.

***

Мы описали здесь идеологическую опору буржуазного общества, основанную на двойном принципе свободы и равенства. В другом месте мы показали, как возникли естественные науки как существенная черта капиталистического способа производства, являющегося экономической основой буржуазного порядка, и как они стали главным идеологическим легитиматором этого порядка.

[За это ответственна не сама наука, но идеологические выводы из неё, делаемые частью учёных, обычно популяризаторами науки, известными и успешными на рынке соответствующей литературы, именно за счёт подыгрывания массовым настроениям, где биологизаторство – основа основ, по причинам, показанным в настоящей статье. «Узнаваемость» исследователей и популярность их результатов также выгодна большими шансами грантовой поддержки, важной в наше время тотальной коммодификации науки, что достигается также подыгрыванием предрассудкам образованной публики – социальному расизму, сексизму и прочим. Прим.публикатора].

Таким образом, интересы этих естественных наук — это интересы буржуазного общества, классового, расового и поделенного по признаку пола общественного порядка. Взгляд на природу, порожденный этими интересами, является по существу упрощенческим — будь то культурно-редукционистский или биологически детерминистский взгляд. Этот взгляд на природный и социальный миры, хотя и убедительный, в корне ошибочен; для достижения лучшего понимания этих миров потребуется преодолеть редукционизм. Между тем, биологический детерминизм служит легитимации неравенства социального мира, утверждая, что противоречия между идеологией свободы и равенства и реалиями несвободного и неравноправного общества не социальны, а естественны. Таким образом, биологический детерминизм служит оружием, с помощью которого можно обезвредить, делегитимизируя, тех, кто хотел бы оспорить эту несвободу и неравенство, точно так же он является генератором методов манипулирования, контроля и силы, которые в конечном итоге доступны буржуазному обществу для самозащиты.

Оригинал в Race & Class. 1982. V.24. См. также Таннеровскую лекцию 1983 г. на эту тему.

Перевод Кати Андреевой

Об авторах: Профессор Ричард Левонтин — преподаватель эволюционной генетики в Гарвардском университете. Профессор Стивен Роуз —  преподаватель нейробиологии в Открытом университете, Милтон Кейнс. Профессор Лео Камин — психолог, преподающий в Принстонском университете, Нью-Джерси.

Примечания:

Let's block ads! (Why?)